Андрей Бильжо - Будьте здоровы и держите себя в руках

Шло время. Леня начал мужать и полнеть. В ресторане, который я оформлял и в котором часто бывал по делу, Леня плотно ел – точнее, его кормили, даже без моей просьбы. Он сидел в окружении официанток, что-то им рассказывал, они внимательно слушали, подперев щечки руками, и уплетал котлеты. Это был уже другой Леня. Этот Леня уже не только не выходил из машины – он вообще перестал открывать дверь изнутри кому-нибудь из пассажиров. Включая меня.

Однажды “Волга” цвета морской волны сгорела у Лени под окнами. Сгорела вся. Почему она сгорела, осталось загадкой. Леня утверждал, что ее подожгли. Оставшийся корпус машины я отдал Лене. А тот решил сделать машину сам.

– Я ее восстановлю, Андрей Георгиевич, – гордо и самоуверенно сказал он.

Между тем надо было ездить. И я как патриот купил вторую “Волгу”, но уже черную. Налицо был явный мой рост. Через месяц на капоте новой машины появилась вмятина.

– Лыжи упали в гараже у друга и прямо на капот.

Эта фраза в качестве объяснения, брошенная летом невзначай, мне понравилась. И я, чтобы не разрушать этого шедевра, не стал интересоваться подробностями. Спокойно произнесенный Леней абсурд очень сочетался с его пиджаком с плеча писателя Владимира Сорокина, который подарил Лене наш общий друг. К этому времени Леня сильно раздался вширь. В машине он уже не поворачивал головы со стриженым, в складках затылком.

Как-то раз в “Шереметьево” он встретил меня на серебряном джипе.

– Леня, а где моя “Волга”?

– Отдыхает, Андрей Георгиевич. Она много работала, пусть отдохнет…

– А чей это “Джип”, Леня? – осторожно поинтересовался я.

– А, этот? – удивился он, – этот джип мой. Я его у друга купил. Ту, сгоревшую, “Волгу” сделал, продал и “Джип” купил.

Спустя неделю Леня уволился. Сам.

Черная “Волга” встала через несколько дней. Новый водитель в ней долго ковырялся.

– А что она у вас горела, что ли? – спросил он.

– А с чего вы взяли? – удивился я.

– Да много, Андрей Георгиевич, обгоревших деталей. Вот, смотрите…

И он выложил их на мой стол.

Вот такая история одного становления личности.

Ну, будьте здоровы и держите себя в руках.

В детских воспоминаниях нет хронологии. Что за чем идет, совершенно непонятно. Да и не очень хочется в этом разбираться. Это кадры только твоего кино. Не склеенного. На монтажном столике. Кино без монтажа. Рабочий материал.

Жили мы тогда в огромной коммунальной квартире на Дом-никовской улице. Комната, которую мы занимали, была четырнадцатиметровой. И в ней обитали четыре человека. А в соседней комнате жила другая семья. С девочкой Люсей. Мне было пять лет, а Люсе – семь. Наших родителей не было дома. Мы играли в доктора. Отгадайте с трех раз, кто был доктором? Правильно, уже тогда, в пять лет, им был я, и по всем медицинским правилам я проводил внешний осмотр Люсиного тела. На самом интересном месте этого тела мною было обнаружено родимое пятно размером с тогдашнюю двухкопеечную монету. Потом вошел мой папа, и мы спрятались под круглый стол. Папа тактично вышел. Люся оделась и, краснея от стыда, убежала.

Удивительно, но эту родинку я запомнил на всю жизнь, и думаю, что о ней мало кто знает, ведь в переходном возрасте по понятным причинам эта родинка спряталась даже от самой ее обладательницы. Этого секрета, этой врачебной тайны я не открою никому – я же давал клятву Гиппократа.

Не волнуйся, Люся.

Домниковка – так говорили все. Не Домниковская улица, а именно Домниковка. “Ты где живешь?” – “На Домниковке”.

Улицы этой давно уже нет. Все дома снесли. Кроме одного. Да, да, именно моего.

Потом эта улица называлась именем Маши Порываевой. Потом Новокировским проспектом. Теперь – проспект Сахарова. Разные времена – разные названия улиц. Ну а сейчас здесь стоят большие, бессмысленные дома. Бессмысленные, но с деньгами – все больше банки. Все больше офисы. Бессмысленные.

А дом мой почему-то остался…

Эта улица соединяла – теперь это делает проспект Сахарова – площадь трех вокзалов с Садовым кольцом. Кстати говоря, Домниковка до революции была известна как улица публичных домов. Их все снесли.

А дом мой остался… Маленький, странный и совсем другой среди этих больших, одинаковых зданий. Он в явном меньшинстве среди довольно агрессивного большинства.

Дом этот кирпичный. Крашеный кирпич. С белой кирпичной же отделкой. Он похож на старые корпуса психиатрической больницы имени Кащенко (теперь Алексеевской). За что я, видимо, эту больницу очень любил – да и люблю. Этот мой дом такая псевдоготика. Бывшая католическая гимназия – точнее, католическая гимназия была во дворе. А дом этот, где мы жили, был общежитием для гимназистов.

Коммуналка – это счастье! Счастливое коммунальное детство. Потому что все – твое. Весь коридор с четырнадцатью дверьми. Туалет на две кабины. Кухня с огромной чугунной раковиной и двумя кранами.

Я стою на скамеечке у этой чугунной раковины и тщательно мою руки.

– Андрюша наверняка будет врачом.

– Почему вы так думаете?

– Посмотрите, как он моет руки… Как хирург.

Хозяйки жарили треску. Это сейчас треска деликатес – а тогда она была плебейской рыбой. Запах ее расползался по коридору, проникал в комнаты через замочную скважину, а там уже в складки одежды. Все пахли жареной треской.

Мыться ходили в баню буквально напротив через дорогу. Зимой молодые дамы на абсолютно голое тело набрасывали шубы. Игриво хохотали. Все время хохотали.

Война закончилась. Сталин умер. Можно хохотать.

Я ходил в баню с папой смотреть “пиратов”. “Пиратами” были мужики с татуировками. “Смотри, смотри, папа, какой пират!.. С татуировками. Настоящий. Без ноги… А вон тот, смотри, без руки…” Когда “пираты” одевались, на лацканах их пиджаков были медали и ордена.

Мой папа “пиратом” не был. Ему повезло. Он прошел всю войну от и до. Через Сталинградскую битву, на Т-34.

Но я понял это много позже.

В нашем доме были две лестницы. Одна – парадная. Она проходила в центре дома, с красивыми перилами, ажурными балясинами и широкими, каменными, стертыми ступенями – как во дворце.

В этом доме все было для меня.

По этой лестнице мне можно было спускаться на улицу только со взрослыми.

Вот мы с папой и мамой выходим на 1 Мая из парадного подъезда (так и говорили) и идем гулять – на демонстрацию.

Надо честно признаться, что демонстрации я очень любил. Я сидел у папы на плечах, и сверху мне все было видно. Я размахивал красным флажком. У него маленький, деревянный, круглый флагшток, к которому прибита красная тряпочка. На красной тряпочке нарисован ярко-желтый ромб. Внутри ромба была Спасская башня с часами. А внизу написано “СССР”. И от СССР расходились в разные стороны ветки дуба и лавра.