Валерий Попов - В городе Ю.: Повести и рассказы

Скоро и мне. Мандраж некоторый бьет, не скрою. Это когда-то я считал, что все на свете могу. А теперь… кислота жизни всех разъедает. Жи-зень!

— Нет,— снова старушкин голос прорезался,— я без телефона ни одного дня не жила!

Молодец!

Лампочка загорелась над кабинетом. Я пошел.

Чего только я не делал перед тем начальником! И бумаги предъявлял, что я являюсь несусветным гением и красавцем, и генеалогическим деревом своим тряс, и чуть не плясал!

— Ничего не могу поделать,— только повторял он,— такое положение: через неделю после последнего уведомления телефон отключается.

— Ничего, значит?

— Я уже говорил.

И кнопку нажал.

— Сейчас как дам по лбу! — трясясь от ярости, выговорил я.

В коридоре, как и все, я пытался засунуть свои бумаги в портфель.

За что я ненавижу свою жену — за то, что она меня все время в ситуации такие толкает, где я так остро несостоятельность свою чувствую! И главное, чувство это останется на всю жизнь, на другие мои дела распространится! Вот так.

Вернулся домой, стал из кувшинчика цветы поливать. Даже такие вещи, про которые принято говорить: «Да это так, жена балуется»,— и те целиком на мне!

— Какие у тебя дальнейшие планы? — спрашивает жена.

— Побриться,— отвечаю,— постричься, сфотографироваться и удавиться!

О-о! Заморгала уже…

— А белье кто в прачечную отнесет?

— Никто!

И все! Кулачками глазенки свои трет. Поглядел я на крохотные ее кулачки с синенькими прожилками и вдруг подумал: «А ведь загонит она меня этими вот самыми кулачками в могилу!»

Впервые ясно так это почувствовал!

…В прачечной такая же юркая старушка обнаружилась, как на телефонном узле. Стояла поначалу за мной, потом заметила женщину впереди, к ней перекинулась… Вот чем теперь загружен мой мозг!

— …училище закончил, устроился. Форму носить не надо, оклад двести тридцать, как у научного работника. Говорю ему: «Зачем ты тогда училище-то кончал?» — «Мама! — говорит.— Не учите меня, как жить!» Теперь женился. Бабу свою к нам привел. Техникум у нее кончен, на фабрике «Светоч» работает. И с первого дня у них — симоны-гулимоны, дома и не увидишь. Дочка растет — им хоть бы что. «Посмотрите, мама, за Викочкой!» — и хвост трубой. Но дочка, правду сказать, такая уж умница да красавица! В первый класс в прошлый год пошла, одни пятерки только домой приносит…

Гляжу потом — к другой уже бабе, поближе к цели перебралась.

— …но зато,— слышу оттуда,— такая умница да красавица, в четвертый класс осенью пошла!

Вот оно как! Уже в четвертый!

Сунула в окошко свой узелок и, резко смолкнув, ушла.

Потом самодовольный без очереди сдал. Вошел важно в помещение — женщины льстиво заговорили, повернувшись к нему:

— Вот это, сразу видно, мужчина, мне бы такого! И дела, чувствуется, идут у него — будь-будь! И вот жене помогает, не дает ей в квартирное помело превращаться, как другие мужья. И курточка-то какая славная у вас, всю жизнь себе мечтала такую достать…

Самодовольный выслушал важно, потом говорит:

— Все мечтают. Не продам. Бензином пахнет?

— Есть немножко,— загомонили женщины.

— Правильно! — кивнул.— Сейчас заправлялся. Разрешите без очереди сдать, мотор остывает!

— Пожалуйста, пожалуйста! Настоящего хозяина сразу видать!

А я, по-ихнему, получаюсь — кто?!

Потом я долго мыкался по двору, ждал, когда телефонная будка освободится — позвонить.

Теперь в любую погоду — и в дождь, и в холод — надо на улицу выходить, чтобы позвонить!

В одной будке молоденькая девушка, в другой усталая женщина лет сорока. Но голоса их переплетаются то и дело.

— Ну, Боб! Ты один! — захлебываясь восторгом.

— …Позавчера на бровях пришел, вчера на бровях…

— Ладно! — смеется молодая.— Меня эти прихваты не колышут!

— Я ему говорю: «Николай! Что ты делаешь? Погляди на ребенка!»

— Ладно! Не надо меня за дурочку считать! — счастливо смеется.

Целая жизнь, как прочерк, между будками этими вместилась.

Окна зажигаются, освещают двор.

Обе женщины одновременно из будок выходят.

Сунулся в ту, где молодая была, запах вдохнул.

Лехин номер набрал.

Дийка в отъезде оказалась — пошел к нему поговорить по душам.

— Все! — я сказал.— Пора поднять семью на недосягаемую для себя высоту, иначе смерть.

— Точно! — Леха горячо подхватил.

— А баба-то у тебя есть хоть какая-нибудь сейчас?

— Есть вообще-то,— довольно-таки вяло Леха ответил.— Но так, в основном, для отчетности. Для самообмана.

— Но хоть хорошая она? Душевная?

— А-а! — махнул рукой Леха.— Такая же стерва, как и Дийка! И даже хуже!

Вот именно. То-то и оно!

Я уже уходил однажды от жены, но как-то странно все получилось: ушел я к известной балерине, а вернулся от дворничихи. Искусство балерины меня покоряло, да и просто как человек она меня искренне восхищала. «Да,— думал я.— Это женщина четкая, деловая, с такой не пропадешь». Но именно с ней я чуть было и не пропал… Непрерывное напряжение, жизнь, рассчитанная по секундам, функциональность каждого движения и интонации. Я убежал от нее во двор и там был подобран жалостливой дворничихой. Она привела меня в свой флигель, облезлый и старый, с воротами, окованными железом (когда-то он, видимо, был каретной).

— С женкою, что ли, поругался? — с присущей простым людям проницательностью спросила она.

Я стыдливо кивнул.

— Так ты и жрать, наверное, хочешь? — догадалась она.

Я снова кивнул.

— На, жри! Небось и самогоночки заглотнешь?

«Вот так! — в сладком алкогольном дурмане думал я.— Злобная, глупая жена и эта вторая, бездушная карьеристка, никогда так душевно не поинтересуются, что у тебя болит. А эта!.. И главное, бескорыстно!»

— А это кто? — испуганно спросил я, увидев вдруг за пологом на кровати спящего старичка.

— А-а, муж мой! — злобно сказала дворничиха.— В летаргическом сне, восьмой год уже!

Однако, когда она скрылась на кухню, старичок открыл один глаз, хитро подмигнул мне и снова закрыл.

Я был потрясен! Неужто я был предназначен вместо него?

— Чего не жрешь-то совсем? — возвращаясь, спросила дворничиха.

— Я ем.

Растрогавшись, я быстро, как молнию, открыл перед нею душу, стал подробно рассказывать, что и как… Лицо ее приблизилось к моему… и вдруг я почувствовал, как сильные руки поднимают меня и несут.

— Э-э! — закричал я, но было поздно…

Я прожил в каретной десять дней, подружился с летаргиком, который уговаривал меня тоже погрузиться в летаргию, но, подумав, я все-таки не решился.

Через неделю я вернулся домой и решил никуда больше не уходить.

Поэтому, изливаясь перед Лехой, я знал уже, что это бессмысленно, что никуда я не денусь, да и некуда деться!

Тридцать первого августа я вернулся с работы и застал дома только дочь, жены не было.