Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен

— Вы видите, сударыня, — сказал дядя, — что ваш муж еще пьян и сам не понимает того, что говорит. Если вы доверяете мне, то идите домой, уложите его в постель и давайте ему каждые два часа пить отвар из ромашки и липового цвета. Я нащупал его пульс и уверяю вас, что он у него не в порядке.

— О, негодяй, мерзавец, ты еще смеешь уверять мою жену, что я болен от пьянства, а между тем ты сам пьян. Подожди, я сейчас же иду к Дюльситеру, и тебе не поздоровится.

— Сударыня, — с самым хладнокровным видом сказал Паж, — вы видите, что этот человек хочет улизнуть от вас. Вы пренебрежете вашим супружеским долгом, если не заставите его сейчас же выпить ромашки и липового цвета, как предписал вам господин Ратери, наш лучший врач в округе, отвечающий на оскорбления этого безумца тем, что спасает ему жизнь.

Сюзюрран опять начал браниться.

— Идем, — сказала жена, — я вижу, что эти господа правы. Вы так пьяны, что у вас даже язык заплетается. Сейчас же следуйте за мной, или я запру дверь, и вы можете тогда ночевать где хотите.

— Правильно, — в один голос сказали мой дядя и Паж, и они смеялись до тех пор, пока не дошли до гостиницы «Дофин». Первый человек, которого они встретили во дворе гостиницы, был господин Менкси. Он садился на лошадь, собираясь ехать обратно в Корволь.

— Клянусь, вы не уедете сегодня, — сказал дядя, взяв лошадь под уздцы, — вы поужинаете с нами, мы лишились одного собутыльника, но вы стоите тридцати таких, как он.

— Если это доставит тебе удовольствие, Бенжамен, — слезая с лошади, ответил господин Менкси, — то я остаюсь. Поставьте мою лошадь обратно на конюшню и приготовьте мне постель, — сказал он слуге, — я ночую в гостинице.

Мне время дорого, любезные читатели, думаю, что и вам, и потому я лишаю себя удовольствия описать вам этот достопамятный ужин. Участники его вам уже достаточно знакомы, и вы сами можете представить, как они поужинали. Делая три шага вперед и два назад, подобно паломникам, дававшим обет таким образом дойти до Иерусалима, дядя в полночь покинул гостиницу «Дофин». Подойдя к дому, он заметил в окне комнаты Машкура свет и решил, что тот, по всей вероятности, пишет повестки. Дядя вошел к нему с намерением пожелать ему спокойной ночи. Моя бабушка в это время рожала. Повитуха, которая не рассчитывала увидеть его в этот час, вышла сообщить ему, что появление ребенка ожидается с минуты на минуту. Несмотря на заволакивающие его сознание винные пары, дядя вдруг припомнил, что первые роды чуть не стоили жизни его сестре, и слезы в три ручья полились у него из глаз.

— Увы! — завопил он так громко, что чуть не разбудил обитателей Мельничной улицы, — моя дорогая сестра умирает! Увы… она…

— Госпожа Лаланд! — послышался бабушкин голос из постели. — Выставите этого проклятого пьяницу за дверь!

— Уйдите, господин Ратери, — сказала госпожа Лаланд. — Вашей сестре не угрожает ни малейшей опасности, ребенок идет головкой, и через час она благополучно разрешится от бремени.

Но Бенжамен продолжат стонать:

— Увы, моя дорогая сестра умирает!

Машкур, видя, что увещания повитухи не возымели никакого действия, решил сам вмешаться в это дело.

— Бенжамен, друг мой, мой милый брат, роды протекают благополучно, сделай милость, иди ложись спать.

— А ты, Машкур, друг мой, милый брат, — отвечал ему дядя, — сделай мне удовольствие и иди…

Бабушка, поняв, что Машкуру не сладить с Бенжаменом, решила сама выставить его за дверь, чему дядя подчинился с кротостью ягненка. Он решил пойти спать рядом с Пажем, который храпел, как кузнечный мех, на одном из столов в гостинице «Дофин». Проходя мимо церкви, дядю вдруг осенила счастливая мысль зайти помолиться за благополучное разрешение от бремени своей дорогой сестры. На улице было холодно, — пять-шесть градусов мороза. Дядя, невзирая на стужу, преклонил колени на ступенях церковной паперти, сложил руки на груди, как это делала его сестра, и принялся бормотать про себя обрывки молитв. Когда он во второй раз читал «Богородицу», ему захотелось спать, и он тут же захрапел, по примеру своего приятеля Пажа.

На следующее утро в пять часов, когда звонарь пришел благовестить к заутрене, он заметил на паперти нечто коленопреклоненное, напоминающее человеческую фигуру. Сначала — в простоте душевной он вообразил себе, что один из святых покинул свою нишу ради подвига покаяния, и уже собирался предложить ему вернуться обратно в церковь, но, приблизившись, он при свете фонаря узнал дядю Бенжамена. Спина дяди была покрыта ледяной корой с дюйм толщиной, а с кончика носа свисала сосулька с полвершка длины.

— Эй! эй! господин Ратери, вставайте! — закричал он над самым дядиным ухом.

Не добившись ответа, звонарь спокойно пошел благовестить к заутрене и, отзвонив, вернулся обратно, решив отнести Бенжамена к сестре, если он еще не окончательно замерз. Он взвалил его на плечи, как мешок, и потащил. Моя бабушка уже часа два как разрешилась от бремени. Собравшиеся по этому случаю соседки все свое внимание и заботы перенесли на Бенжамена. Они положили его перед очагом на матрац, завернули в нагретые салфетки и одеяла, к ногам приложили нагретый кирпич. В своем рвении они охотно, пожалуй, запихали бы и его самого в печь. Мало-помалу дядя начал отходить, с его косы, до сих пор твердой, как шпага, начала стекать на подушку вода, суставам вернулась их гибкость, он обрел дар речи, и первое, что он произнес, была просьба дать ему горячего вина. Ему живо нагрели полный жбан. Отпив половину, он стал так потеть, что, казалось, сейчас растает. Прикончив остальное, он уснул и, проснувшись в восемь часов утра, почувствовал себя великолепно. Если бы кюре решил запротоколировать это происшествие, то, по всей вероятности, дядю возвели бы в сан святого, и сделали бы покровителем кабатчиков, и я без всякой лести должен сказать, что одетый в свой красный камзол и с черной косой на спине он выглядел бы великолепно на какой-нибудь кабацкой вывеске.

Прошло больше недели со дня разрешения моей бабушки от бремени, и она уже подумывала об очистительной молитве. Этот карантин, предписываемый церковными канонами, был сопряжен, как для самой бабушки, так и для всей семьи, с множеством неудобств. Первым было то, что когда спокойная гладь квартала нарушалась каким-нибудь необыкновенным событием, бабушка не могла посудачить с соседками, что было для нее жестоким лишением; во-вторых, она вынуждена была посылать Гаспара, повязанного кухонным передником, в мясную и на рынок. Гаспар проигрывал деньги, данные ему на мясо, в городки, вместо огузка приносил зарез, когда его посылали за капустой, так долго не возвращался, что суп успевал выкипеть до его прихода. Бенжамен хохотал, Машкур сердился, а бабушка колотила Гаспара.