Клод Тилье - Мой дядя Бенжамен

Вот, например, Бенжамен — узник. Вам, может быть, кажется, что Бонтэн сыграл с ним злую шутку, засадив его в тюрьму? Как часто, будучи на свободе, Бенжамену приходилось подыматься до рассвета! Надев второпях чулки наизнанку, он должен был ходить из одной двери в другую, осматривать язык у одного, слушать пульс у другого. Покончив в одном месте, надо было бежать в другое. Он утопал по пояс в грязи проселочных дорог и в большинстве случаев крестьяне могли предложить ему только кислое молоко да черствый заплесневелый хлеб. Измученный, он возвращался домой и, растянувшись на постели, еле успевал погрузиться в сон, как его грубо и внезапно будили, вызывая к мэру, почувствовавшему себя плохо от несварения желудка, или на неправильные роды к жене судьи. А сейчас он избавлен от всей этой суеты. Здесь он катается, как сыр в масле. Бонтэн доставил ему небольшую ренту, которой он философски пользуется. К нему применимы слова евангелия: «Взгляните на птиц небесных, кои не сеют, не жнут, ни собирают в житницы, и отец ваш небесный питает их». Право, мы глупцы, желая освободить его, и с нашей стороны это отнюдь не дружеская услуга.

— Допустим, — сказал дядя, — что в тюрьме не так уж плохо, но я все-таки предпочитаю жить в худших условиях, но на воле. Я согласен с вами, Паж, что тюрьма не является суровым наказанием ни для богатых и ни для кого вообще. Может быть, и жестоко кричать блюстителю закона, который бьет несчастного: «Бей сильней», но надо уметь избегать и той неразумной близорукой благотворительности, которая видит в наказании только несчастье. Философы вроде Гильерана, Милло-Рато, Паркинга, одним словом, такие философы, как все мы, должны рассматривать людей как массу, как поле ржи. Каждый социальный вопрос следует обсуждать с общественной точки зрения. Вы отличились каким-нибудь военным подвигом, и король жалует вам орден святого Людовика. Вы думаете, что его величество желает вам добра и в интересах вашей личной славы хочет, чтобы мы носили на груди его милостивое изображение? Увы, это не так, милый мой, прежде всего это необходимо королю в его личных интересах, а затем в интересах государства. Эти награды нужны для тех увлекающихся натур, которых ваше отличие вдохновит на подвиг.

Предположим что вы, вместо подвига, совершили преступление, вы убили не двух-трех человек, отличающихся от вас воротником другого цвета, вы убили доброго гражданина вашей страны. Судья приговорил вас к смертной казни, и король отказал вам в помиловании. Теперь вам остается только исповедаться в ваших грехах и готовиться к смерти. Но какое чувство руководило судьей, вынесшим вам этот приговор? Намеревался ли он избавить от вас общество, как делают это с бешеной собакой, или высечь вас, как скверного ребенка? Если он имел в виду первое, то глубокого подземелья с плотными дверями и толстыми оконными амбразурами было бы вполне достаточно для этого. Кроме того, судья нередко приговаривает к казни того, кто и так покушался на самоубийство, а к заточению несчастного, для которого тюрьма — убежище. Разве, приговаривая этих двух злодеев к тому, о чем они сами мечтают, вы их наказываете? Это не наказание — лишить жизни того, кому земное бытие — мука, или даровать в тюрьме убежище тому, кто лишен и пищи и крова? Приговаривая вас к наказанию, судья хочет лишь устрашить тех, кто захотел бы последовать вашему примеру.

«Люди, остерегайтесь убивать друг друга!» — вот смысл вынесенного приговора. Судье было бы безразлично, если бы вместо преступника на плаху положили бы похожий на него манекен. Я даже думаю, что, обезглавив и показав голову преступника народу, судья охотно воскресил бы его, если бы мог, потому что в домашнем быту он добрый человек и не любит, когда кухарка на его глазах режет курицу.

Все, в том числе и вы, громко кричат о том, что лучше оправдать десять виновных, чем обвинить одного невинного. Это самое жалкое заблуждение, какое когда-либо породила филантропия. Это антисоциальный принцип. А я считаю, что лучше осудить десять невинных, чем оправдать одного виновного.

При этих словах все возмутились.

— Клянусь, — воскликнул дядя, — я говорю серьезно, да и тема эта не допускает шуточного отношения к себе! Я высказываю установившееся с давних пор твердое и непоколебимое убеждение. Все общество испытывает жалость к приговоренному, газеты полны жалобными статьями и поэты в своих драмах делают из него мученика, а сколько невинных жертв ежедневно тонут в реках, погибают на больших дорогах, в глубине шахт или в рабочих мастерских, размолотые чудовищной пастью машин, этими гигантскими животными, которые внезапно хватают человека и поглощают его, прежде чем вы успеете притти на помощь. Гибель этих людей едва вызывает у вас восклицание жалости и, не пройдя и десяти шагов, вы уже забываете о них. За обедом вы не считаете даже нужным упомянуть об этом в разговоре с вашей супругой. На следующий день газета погребает его на одной из своих страниц; она засыпает его несколькими строками тяжеловесной прозы, и на этом все кончается. Почему же такое равнодушие к одному и такая преувеличенная жалость к другому? Почему хоронить первого при еле слышном звоне, а второго при оглушительном звоне всех колоколов? Разве катастрофа с дилижансом или поломка машины менее страшна, чем ошибка судьи? Разве мои невинные жертвы не оставляют такой же ощутимой бреши в обществе, как ваши? Как после ваших, так и после моих, остаются вдовы и сироты. Нет слов, тяжко за чужую вину итти на эшафот, и, коснись это меня, я сопротивлялся бы, но какое значение для общества имеет то количество крови, которое проливает палач. Это — капля воды, упавшая из полного сосуда, или один гнилой желудь, свалившийся с дуба, покрытого зелеными желудями. Невинный, обвиненный судьей в преступлении и приговоренный им к наказанию, — это результат неправильного судопроизводства, точно так же, как падение кровельщика с крыши является результатом того, что люди хотят иметь крышу над головой. Из тысячи бутылок, которые делает стеклодув, он разбивает по меньшей мере одну. Из тысячи приговоров, выносимых судьей, может всегда встретиться один ошибочный, эта случайность неизбежна, и против нее существует только одно лекарство — упразднение судопроизводства. Представьте себе старую крестьянку, выпалывающую чечевицу; из опасения выполоть хоть один росток, она оставляет кругом расти крапиву; так поступает и тот судья, который из страха приговорить невинного оправдывает десять виновных. Помимо того, осуждение невинного — явление настолько редкое, что составляет эпоху в летописи суда. Почти невозможно себе представить, чтобы против одного человека скопилось такое количество улик, которые служили бы настолько тяжким обвинением против него, что он не в силах был бы оправдаться. Даже если и допустить это, я утверждаю, что в повадке подсудимого, в его взгляде, жесте, в звуке его голоса есть нечто настолько убеждающее в его непричастности к преступлению, что судья не может не заметить этого. Затем смерть одного невинного — это горе частного лица, тогда как оправдание преступника — общественное бедствие. Преступление как бы подслушивает у дверей суда, ему известно, что происходит в зале, оно учитывает те шансы на помилование, которые наша снисходительность предоставляет ему. Оно рукоплещет вам, когда вы из преувеличенной осторожности оправдываете виновного, ибо вы этим в сущности оправдываете самое преступление. Не следует требовать того, чтобы правосудие было слишком сурово; но когда оно слишком снисходительно, оно тем самым отрекается от себя. И тогда люди, склонные к преступлению, безбоязненно следуют своим инстинктам, им не снится мрачный облик палача, между ними и жертвой не стоит призрак эшафота, из-за пустяка они грабят и легко убивают. Люди, вы радуетесь, спасши одного невинного от рук палача, но двадцать невинных погибли из-за вас от рук убийцы, и ответственность за эти девятнадцать мертвецов целиком падает на вас.