Борис Косенков - Похищение сабинянок (сборник)

Она раскрыла сумку: там громоздились бутылочки с детским питанием.

А в середине ноября зябким и хмурым полднем к Мише постучался Виктор.

– Давай к нам, – пригласил он. И уточнил: – Отца помянем.

– Помер?! – ахнул Миша.

– Да нет, хуже, – сморщился Виктор.

– Что уж может быть хуже?

– А вот то! Продал я его…

– Да ты что говоришь!

– Да! Да! Да! – Виктор закрыл глаза и, схватив Мишу за грудки, затряс его изо всей силы. – Ты понял? Продал! Родного отца!..

– Тихо…Тихо… – умиротворяюще проговорил Миша, прикусив себе от тряски язык. – Остынь!

Виктор бессильно уронил руки, скрежетнул зубами.

– Извини, тошно мне… Я ведь не вру. Я и в самом деле его продал… Американцам… Сперва-то хотел его пристроить в нашем мединституте. Куда там! Денег нет, условий нет, то-се, пятое-десятое. А ведь жалко отца-то! Он уже стал совсем, как младенец. Месяцев пяти-шести. Целыми днями, если не спит, то гугукает и пузыри пускает… А что дальше? До чего он докатится? До яйцеклетки?.. Ну, и позвонил одному знакомому мужику в Штаты. Мы вместе учились, а он теперь там устроился очень даже прилично. Так американцы мигом ухватились! И знаешь, сколько мне отвалили? Сто тысяч! Баксов, естественно. Так что я теперь богатей! Вот, брат, какие пироги… – Виктор отвернулся, вытер глаза ладонью. – Пойдем, Миша, помянем отца моего родного, которого я, поганец, заживо продал за сто тысяч сребреников!

– Ладно, Витя, – растерянно отозвался Миша. – Я только рубашку другую надену…

Кот играл с мышью. Огромный, пушистый, в обычное время ленивый и сонный, сейчас он весь пружинился легкой, взрывной энергией. Потискает мышь зубами – и пустит. Да еще и лапой подтолкнет: беги, мол, что же ты! А когда затравленный серый зверек, сделав два-три нерешительных шажка, вдруг опрометью бросался к пахнущему родимым гнездом лазу в подпол, кот на мгновение припадал к земле, прищуривал загоревшиеся глаза и весело вскидывался наперехват.

– Ишь чё творит, м-мерзавец! – сидя на крылечке, посмеивался Артемий Сидорович. – Ишь выкобенивается, м-муркин сын!..

Долгий летний день благополучно заканчивался. Соседние дачные участки уже опустели, набирая силу, дружно заголосили сотни, нет, тысячи телевизоров. Огромное красное («К вёдру!» – отметил про себя Артемий Сидорович) солнце уже наполовину ушло за верхушки далекого, на том берегу реки, леса, стал по-ночному заметнее ветерок, звонче – разнообразные шумы и шорохи.

Артемий Сидорович босой ногой, желтым ороговевшим ногтем большого пальца, царапал теплую, бархатистую, ласковую, свою до последней бубочки землю и весь томился в нетерпеливом ожидании. Голова у него болела вот уже пятый день, и он, отродясь не признававший врачей, как-то свыкся, смирился и с этой болью, и с настигавшими его порой провалами сознания, когда он вдруг спохватывался, что не помнит, чем занимался только что. Он полагал, что подхватил какой-то хитрый вирус, и это совсем не причина, чтобы бежать к врачам или валяться в постели. Особенно по ночам.

Каждую ночь, высидев час-полтора с погашенным светом, пока на улице все стихнет и успокоится, он осторожно прокрадывался в сад и, почти невидимый в синем шерстяном тренировочном костюме, купленном по случаю у жаждущего опохмелиться бывшего, видать, спортсмена, скользил в ночной темноте по своим обширным владениям. И едва ли не каждый раз, проявляя неожиданную прыть, ловил какого-нибудь оплошавшего сопливого злодея. Хлеща по изнывающей от боли и ужаса кожице пучком крапивы, он чувствовал себя не просто хозяином, защитником священной и неприкосновенной частной собственности. Нет, он являл тогда собой сурового, но справедливого отца, воспитателя, борца против разврата, легкомыслия и безалаберности. Он выколачивал из подрастающего поколения ложь, распущенность и озорство.

Вот уже десять лет как Артемий Сидорович Гусаров жил один-одинешенек на своем законном, приобретенном на трудовые копейки дачном участке. Когда-то здесь бедовала родная его деревенька, он даже помнил место, где во время оно робко жалась к земле отцовская развалюха. Но потом город неприметно придвинулся и подмял окрестные раздолья, пощадив лишь небольшие островки – дачи.

Жена у Артемия Сидоровича в одночасье померла, дети бесследно канули в том суетном мире, что простирался по ту сторону прочного, как тюремная стена, сложенного из силикатного кирпича с пущенной поверху колючей проволокой забора. Попробовал он как-то лет этак пять назад пустить квартирантов – молодую студенческую чету. Да не вынесла душе чужой безалаберности, распущенности и мотовства. Указать? А кто он им такой? А так смотреть – извелся весь, исказнился. Отказал жильцам от квартиры. Остались от студентов только бутылки из-под кефира – их Артемий Сидорович тут же сдал знакомому продавцу с невеликой скидкой – да груда потрепанных книжечек и журнальчиков, все больше фантастика. Книжечки эти он изредка почитывал, крутя головой и посмеиваясь: это ж надо такое набуровить!

С годами в душе Артемия Сидоровича, начисто поглощенной заботами о ранних огурцах и поздних яблоках, не осталось места для ненужных сантиментов. Да и голова была с утра до ночи занята делом. И то сказать, шутка ли – с выгодой сбыть аппетитную, но скоропортящуюся продукцию? Не прозевать момент, не прогадать, не продешевить, вывезти ее, голубушку, на рынок день в день тогда, когда цены уже взлетели на верхотуру, но не успели еще зашататься…

Все благополучие Артемия Сидоровича было построено на овощах и фруктах. Прочный каменный дом о пяти комнатах при мезонине, белоснежные с голубизной стены, синие наличники, коричнево-красная железная крыша. Просторный гараж с салатного цвета труженицей «Нивой», собственноручно оборудованное водяное отопление – своя мини-кочегарка, новейшие радиаторы, украшенные декоративной решеткой. Хлев, где постанывал изнемогающий от сала боров да копошились в мякине породистые несушки… Приходила ему, правда, раз в месяц и пенсия, выслуженная непыльной работенкой в одной небольшой, тихой конторе, но была она, эта государственная подачка, на фоне всех его заработков чисто символической.

Врагов, впрочем, как и друзей, у Артемия Сидоровича давно уже не имелось. Разве что соседи, вполне возможно, завидовали его оборотистости да благополучию. Только вот окрестная детвора… Ни колючая проволока, ни бутылочные осколки, зло посверкивавшие в лунные ночи на гребне забора, ни годовалый дог по кличке Душман, и нравом, и видом соответствующий кличке, ни хитроумные ловушки и капканы, которые Артемий Сидорович изобретательно устраивал в самых непредвиденных местах, – никакие ухищрения не в силах были отвадить, устрашить настырную пацанву. Бессильная злоба порой выгоняла Артемия Сидоровича на крыльцо и заставляла вздымать над головой узловатые, мозолистые руки и бросать на ветер слова отнюдь не любви и радости. А уж если кто попадался ему в руки – пощады не жди! Уж тут Артемий Сидорович отводил душу, разделывая негодяя свежесорванной, специально для этой цели рассаженной по всему участку какой-то особо злой, китайской, как заверили его, крапивой. С неделю потом отлеживались неудачники в лихорадке. А выздоравливали – и опять их тянуло в этот сад.