Витауте Жилинскайте - Вариации на тему

Но тут, когда рачительный хозяин добился своего и меж гряд решается у него прошмыгнуть разве что полевая мышка, когда смородина собрана, горох вылущен, гвоздики проданы, а сливы и яблоки еще доспевают на ветках, — садовода нашего постепенно охватывает мучительная тревога. Козырьком подносит он ко лбу загрубевшую ладонь и, словно полководец, обозревает вытянутые по ниточке грядки, изящными террасками взбегающие на холмик, декоративно заросший мхом альпинарий, дышащую теплом преющую кучку компоста, подвязанный старыми капроновыми чулками и вьющийся по стенам плющ, — смотрит на создание рук своих, как художник на законченную картину, которая, увы, еще не радовала чужих глаз. Тут из подсознания, из тех времен, когда садовод листал не только «Садоводство», всплывают слова Антуана де Сент-Экзюпери: «Существует только одна подлинная ценность — связь человека с человеком», — и он, нащупав двухкопеечную монету, бредет к телефонной будке.

— Что?! К тебе? В сад? Я?! — не верит, своим ушам приятель. — Разумеется, я рад, благодарен, всеми четырьмя за… Но… как раз подвернул лодыжку, чтоб ее!

Садовод уныло заверяет, что нуждается только в его моральной помощи, и пересказывает своими словами афоризм Экзюпери.

Приятель еще больше пугается и признается, что лодыжка у него не подвернута, а раздроблена.

— Ясно, ясно, — обрывает его садовод. — Поспеши!

И приятель приезжает. На всякий случай его лодыжка обмотана носовым платком, а в руках — ничего: он как бы подчеркивает свое бескорыстие — ни авосек, ни рюкзака… Однако внутренний карман пиджака подозрительно вспух, и доносящееся из него шуршание свидетельствует, что туда затолканы два бумажных продуктовых пакета.

Садовод встречает приятеля крепким, крестьянским рукопожатием. Услыхав шуршание, он отдергивает руку и подозрительно всматривается в оттопыренный лацкан пиджака приятеля. Гость замирает и даже перестает дышать.

— Пошли, — подталкивает его успокоившийся хозяин, — в мою фазенду.

Тут наступает первое прекрасное мгновение в его унылой, отшельнической жизни.

— Бобы, — торжественно протягивает он руку в сторону изгороди.

— Бобы? — считает нужным удивиться гость. Он наконец понимает, что от него требуется. — Это же надо! Бобы! Кто бы мог подумать!

Садовод снисходительно улыбается.

— Моя собственная разновидность, — словно нехотя объясняет он. — Кое-какие отличия от обычных среднеевропейских: у моих стебель короче и тоньше, зато стручок больше, поплоше и круче выгнут. Если хорошенько всмотреться — напоминает турецкий ятаган.

— Ух ты! — ахает гость. — Можно попробовать?

— Пробуй, — милостиво разрешает хозяин фазенды и, едва не теряя сознания, видит, что гость вместе со стручком выдирает весь стебель!

— И в самом деле… что-то мусульманское… — хвалит приятель, раскусив боб и быстро выплюнув его.

— А это укроп, — торопится отвести гостя от бобов хозяин.

— Укроп? Да брось ты! Я думал — хвощ. Или полынь… Ух! Оказывается — укроп! Откуда он у тебя? Из какого-нибудь Восточного Пакистана?

Хозяин весело смеется. Это второе прекрасное мгновение в его жизни.

— Из какого Пакистана! Из матушкиной деревни. Правда, удобряю я его особым, секретным, то есть личным, способом…

— А, — только и может вымолвить приятель и пятится подальше от лично-секретного укропа.

— А это — тротуарные плитки, — постукивает хозяин каблуком по цементным квадратикам. — Я их на собственном горбу одиннадцать километров пер.

— И правда — плитки… Ох-ох-ох! А я-то думал… думал… — ничего не может придумать гость.

Так ничего не соображать и ахать суждено ему час или полтора:

— Дыня?! Ого! А я думал, поросенок лежит… Редиска? Поздняя? Ну и ну, совсем как ранняя!.. Морковка?! А я думал, махорка! Вот это да!

От деланного энтузиазма и гоготни гость скоро дуреет и начинает испытывать отвращение к самому себе. Он едва балансирует в узеньких междугрядьях, где не за что ухватиться, и никак не может сообразить, чего же хочет от него это странное существо в заляпанных известью штанах каменщика и широкополой фермерской шляпе; в конце концов он вовсю принимается шуршать своими продуктовыми пакетами, размахивать руками и топтать грядки, совершенно позабыв о раздробленной лодыжке. К тому же в его голове все время крутится мысль: ведь предстоит еще целых два часа трястись обратно в переполненном автобусе!.. И несчастный гость с трудом удерживается, чтобы не расплакаться.

Садоводу тоже смертельно надоедает этот похохатывающий болван, несущий всякий вздор о Пакистане и полыни, не выписывающий «Садоводства», недотепа, которому приходится объяснять все от нуля. Чего доброго, он еще решит заночевать тут… И тогда хозяину приходит в голову, что пока он не набьет чем-то нагло шуршащие пакеты, ему от посетителя не отделаться, и он сует ему пару горстей щавеля и пук сельдерея. После этого они быстренько прощаются, гость вежливо отказывается от любезного предложения хозяина проводить его до автобуса и мгновенно исчезает во тьме.

Садовод глубоко вздыхает. С исчезновением гостя веселее зашелестели плодовые деревья, плети плюща кажутся еще пышнее, кудрявее морковь на грядах и даже воздух стал чище. Хозяин с аппетитом хрумкает морковкой, запивает ее железистой водой из речки и берется за лопату. Он копает узкую, но очень глубокую яму, в которой будет погребена цитата из Сент-Экзюпери; потом он закопает яму, насыплет холмик и посадит сверху несколько хризантем. Когда за каждую выручит по тридцать копеек, это будет третье прекрасное мгновение его жизни…

Зимой у садовода открываются глаза.

Прозревает он вроде бы ни с того ни с сего. Идет себе по городу, праздно помахивая мускулистыми руками. Шагает не торопясь, глядя, как снежинки мягко ложатся в ямки следов от изящных женских сапожек. Кто-то кого-то ласково позвал с балкона… Двое мальчишек с хохотом швыряют друг в друга снежками… Бежит карапуз в валенках, зажатой в руке палкой тарахтит по прутьям металлической ограды… В высоком голубовато-белесом небе длинная туманная дорожка от реактивного самолета…

И в этот момент у садовода вдруг открываются глаза.

«На кой черт нужен мне этот сад?! — вспышкой молнии озаряет его мозг внезапная мысль. — Он же мне весь белый свет застит, всю красоту и многогранность жизни заслоняет!»

Садовод останавливается и приваливается спиной к ограде. Ясная и четкая мысль, словно подземный ключ, долго пробивавший себе путь сквозь гранитные завалы, вырывается на свет божий и обрушивается неудержимым водопадом.

«За какие грехи вынужден я тащить этот крест? — повторяет ошарашенный садовод, и его глаза открываются все шире. — Какого лешего ломаю я себе хребет, таская мешки с огурцами? Зачем, задыхаясь, ношу ведра с водой? Ползаю по троллейбусу, собирая под сиденьями рассыпавшиеся помидоры? Часами топчусь в цветочном магазине, пока соизволят принять мои розы? (Ха, и розы-то эти для меня давно уже не розы!..) Торчу лето за летом в продуваемом всеми ветрами садовом домике, вздрагиваю и просыпаюсь каждую ночь от малейшего ворчания собаки — словно в мрачные послевоенные годы? Неужто нельзя найти более интересного занятия, чем соскребать тлей с яблоневых листьев? Или часами ловить, стоя на обочине, случайный грузовик, чтобы доставить на нем очередную порцию коровьего навоза?.. Снимать пенки с варенья, которое все равно прокиснет? И — полоть, полоть, полоть, полоть!.. На кой черт нужен мне весь этот рабский труд, эта барщина?»