Александр Михайлов - Байки с Лубянки

Дерево оказалось неподатливым, словно оно из металла. Пила визжит, гнется, вот-вот сломается.

Мужики матерятся на весь двор, еще больше стараются, дело хоть и медленно, со скрипом, но стало продвигаться.

Вдруг за оградой истошный крик, будто кого кастрируют. Глянули, а за ажурной кованой оградой прохожий при шляпе и галстуке беснуется. И кричит, и руками машет:

— Варвары! Невежды! — и уже на высокую ограду пытается влезть. — Не рубите, мужики! Не рубите и не губите… Ах, злодеи!

Естественно, к беснующемуся типу дежурные ринулись:

— Держи хулигана! Это политическая провокация!

Стянули за фалды мужика с ограды, руки заломили и потащили во внутренние помещения, чтобы продолжить беседу в более интимной обстановке и без свидетелей.

Сидеть бы шляпе свои пятнадцать суток за хулиганство, а то и 58-ю статью, которая уже называлась семидесятой, как клеветнику на советскую действительность схлопотать, но есть на свете высшая сила!

На счастье задержанного, в это время начальник управления на «Волге» подкатил и, пыхтя, наружу вылез.

Дежурные, естественно, прекратили применять двойные нельсоны, захваты и прочие болевые приемы, вытянулись в струнку, приветствуют родного и действительно любимого начальника:

— Здравия желаем, товарищ генерал! Зато ботаник субординации не соблюдает и уже в лицо генералу кричит:

— У вас тут охламоны служат! Невежды! На святое покушаются…

Дежурный подсказывает вполголоса:

— Это псих, товарищ генерал! Генерал заинтересовался:

— Простите, гражданин, вы кто?

— Я вовсе не псих, а член-корреспондент Академии наук, ботаник… Вот мое удостоверение. Прикажите, чтобы эти дикари прекратили пилить дерево.

Начальник приказал приостановить работы по сносу зеленых насаждений и снова обращается к мужику:

— Вижу, вам есть что сказать. Если не возражаете, побеседуем в моем кабинете.

— С удовольствием!

Уселись в генеральском кабинете на новый, черной кожи диван, дежурный офицер чай и сахарницу притащил.

Короче, разговор душевный пошел. Оказывается, этот ботаник заслуженный шел по улице и вдруг видит, что какие-то людишки пилой к дереву прицеливаются. А дерево-то не простое, а канатное. Таких всего два в Москве. И оба охраняются (или должны охраняться) государством.

Вник знаменитый и умный генерал в проблему да разобрался с хозяйственником по полной программе, заставил прочесть учебник «Ботаники» за пятый класс.

Вот такая судьба у этого здания и его двора. И в войну 1812 года здание не сгорело, и лепнину свою с голыми Психеями и ангелочками на стенах сохранило, и дерево… Видно, судьба счастливая такая. Ведь это надо быть такому стечению обстоятельств: и ботаник в нужный момент поблизости оказался, и начальник управления…

Против судьбы не попрешь.

А канатное дерево, кажется, по сей день стоит. Если только голубые ели новый хозяйственник не посадил.

В годы «коммунистического рабства», как ныне говорят так называемые либералы и демократы, валюта в СССР в почете не была. Наверное, физиономии американских президентов нам, воспитанным в духе пролетарской ненависти, не нравились. На черном рынке за доллар давали два рубля, а в зале суда — до пятнадцати лет и высшую меру, да еще с конфискацией.

И тем не менее тяга к вечно зеленому в обществе была неизбывная. «Они» покупали, «их» сажали, «они» выходили и снова покупали, и «их» снова сажали. Доллар шел по кругу.

Еще лейтенантом мой приятель принимал участие в задержании крупного валютчика-бестии, личности хитрой и опасной.

Работали за ним день и ночь, собирая и документируя доказательства. Все шло своим чередом. Объект даже не предполагал, что время для него стало замедлять свой ход и скоро он будет встречать рассвет часов на семь раньше, чем в Москве. И день будет сменяться ночью только два раза в год. То день, то ночь… полярная.

Выстроенная система его разработки дала однажды трещину, в которую тот и ушел, оставив с носом несколько бригад наружной разведки и поставив карьеру основного разработчика на край пропасти.

Не одна группа наружки моталась по адресам, пытаясь взять объекта. Но жребий судьбы пал на моего приятеля, который беглого преступника вычислил в толпе, догнал, скрутил. Наверное, при этом от собственного страха публично, походя набил ему табло.

Валютчик был действительно физически сильный, но внешне невзрачный и тщедушный: плюнь — и развалится. Этакий бальзаковский Гобсек. Однако заинструктированный амбал — красавец по жизни, но салага в чине младшего оперуполномоченного по службе — жестко взял его на улице Горького, скрутил и швырнул в машину.

Потея от азарта и чувства выполненного долга, а может, от предвкушения тяжести ордена на груди, он мчал по столице, сверкая синим фонарем, издавая неприличные звуки клаксоном, чем вызывал восторг детей и пугал законопослушных граждан.

И вот родное здание на Лубянке. Крутанул руль опер, зачем-то газанул, влетел во двор, да не рассчитал траекторию своего полета. Багажником своей машины он с диким скрежетом долбанул две стоявшие там конфискованные машины.

Опер, однако, и бровью не повел, лишь сделал зверское лицо и прошипел валютчику в лицо:

— Видал? А с тобой я сделаю еще хуже! Бледный от ужаса, фарцовщик на допросе немедленно сдал изумленному следователю всех подельщиков, даже тех, в сдаче которых КГБ по оперативным причинам был не заинтересован.

Фарцовщик признался: — Я видел, что вы делаете с собственным транспортом… Если вы со своими машинами так жестоко поступаете, то представляю, что вы творите с несчастными зэками. Легче сразу все выложить…

Валютчик получил бы на полную катушку, да учли помощь следствию. Хотя, по инициативе Никиты Хрущева, боролись с ними, как с самыми лютыми врагами народа, — вплоть до расстрела.

Жил-был начальник. Не хороший и не плохой, не умный, но и не дурак. Так себе, как большинство начальников.

Но был у этого начальника один недостаток — резолюции писать не любил. То ли лень, то ли ответственности боялся или с грамматикой не все ладно.

И царапал он своим подчиненным на документах краткое: «Прошу переговорить».

Этой манерой начальник подчиненных весьма за живое достал: не в бирюльки же на Лубянке играют, а без резолюции начальника документ — так, бумажка, не более.

Дошло до того, что один озверевший от бюрократизма опер перед сдачей документа в архив снизу, под «Прошу переговорить», начертал: «Да тебя, дурака, разве переговоришь!»

Так и остался в истории бессмертный образ человека, который ответственность на себя не брал. И каждый, кто видел эту подпись, про себя думал: «А что мои подчиненные про меня напишут?»