Борис Штерн - Мишель и Маша, или Да здравствует Нинель!

— как оказалось на самом деле, он являлся Вторым Секретарем Нефтяного Райкома — что-то вроде заместителя Первого, я в этой сложной иерархии «секов» до сих пор толком не разобрался — персек, вторсек, сексот, генсек, гомо… (обрыв)… звали его Тсинуммок… (обрыв)… любимая поговорка — «А мне все по барабану». Только потом, я узнал… (обрыв)… суеверные аборигены зеркальной страны иногда берут вторые, запасные имена или нарочно произносят и пишут (кто умеет писать) свои подлинные имена наоборот, справа налево, — эта нехитрая зашифровка применяется для того, чтобы жестокая богиня Нинель, которую они страшно боятся, не узнала их — кто такая Нинель… (обрыв)… о ней подробнее… (обрыв)… а второй… (обрыв)… одновременно толмач, денщик, адъютант и телохранитель нефтяного вождя — был гол, как сокол, ростом в метр с кепкой, с красной гвоздикой в этой самой кепке и с саблей на боку, которая волочилась за ним по взлетной полосе… (обрыв)… ножки тоненькие, но кушать хочется. Звали его Газгольдер. [3]

— Спроси у них, еханный бабай… (обрыв)… …ать их мать, откуда они, взялись, суки? С неба что ли свалились, ема-е? — приказал вождь Тсинуммок толмачу Газгольдеру, поигрывая автоматом и угрюмо взирая на пограничную бутылку огненной воды на бетонке.

(Вождь говорил по древнеросски, но я ничего тогда еще не понимал, хотя, конечно, смысл вопроса был прозрачнее самой прозрачнейшей огненной воды из отборной пшеницы.)

Толмач Газгольдер… (обрыв)… жадного взгляда от консервной банки с цветной соблазнительной этикеткой изображавшей а-ля натюрель баварские сосиски с горчицей… (обрыв)… спросил на очень плохом английском:

— Где взял, однако?

— Где, где… — ответил я. — В магазине купил.

— «Ишимская», однако? [4]— брезгливо спросил Газгольдер, указывая на бутылку огненной воды.

— Чистый спирт, — успокоил я.

Газгольдер что-то уважительно сказал вождю; я лишь уловил слово «медицинский».

Как вдруг из палатки появилась Машка с хлебом-солью и с вышиванными рушниками, и второй секретарь…

(Далее следуют сплошные обрывы, прерываемые древнеросским матом)…»

Первый контакт с аборигенами прошел благополучно. К величайшей Машкиной досаде, она, как женщина, нисколько не заинтересовала нефтяного вождя, хотя в те времена нравы у аборигенов были простые — «твоя жена — моя жена». Чукотская Машкина красота, сводившая с ума западноевпропейских мужчин, не выдержала конкуренции с медицинским спиртом и с банкой сосисок. Вождь Тсинуммок неторопясь уселся посреди разбитой травой взлетной полосы на пустой ящик из-под макарон, в три глотка осушил бутылку огненной воды, закусил торчавшим из бетонки ядовитым грибочком, сожрал свежую буханку ржаного хлеба и с неохотой отбросил недоеденную горбушку ходившему вокруг него и жалобно урчавшему толмачу, которую Газгольдер мгновенно проглотил.

Затем вождь, не сходя с ящика, принял позу роденовского мыслителя и уставился на консервную банку с сосисками. Упрямый мыслительный процесс отпечатался на челе аборигена, но Мишель, покровительственно похлопал его по плечу и достал новенький консервовскрыватель с титановым лезвием и с деревянной ручкой и уже собирался вскрыть банку с сосисками, но реакция аборигена оказалась весьма неожиданной. Вождь сразу догадался в чем тут дело.

«Эврика! Я сам!» — было написано на его лице.

Надо было видеть с каким восторгом Тсинуммок выхватил у Мишеля консервовскрыватель, с какой нежностью погладил лакированную деревянную ручку и с какой любовью провел пальцем по хромированным титановым поверхностям! Потом он торопливо и неуклюже, порезав палец о зазубренные неровные края пищевой жести и отталкивая прикладом автомата напиравшего под руку толмача, вскрыл банку с сосисками.

Кровь из пальца вождя капала на бетонку. При виде крови Шлиману чуть не сделалось дурно. Толмач Газгольдер ронял слюну и с нетерпением верещал; а Машка в этот момент вынесла пиво: бутылку пива — в одной руке, толстую стеклянную кружку — в другой.

Пиво окончательно убило вождя. Вождь даже забыл про сосиски. Еще бы: можно только предполагать, когда Тсинуммок пил пиво в последний раз, тем более из граненой стеклянной кружки — в лучшем случае, лет десять тому назад при разгроме и поджоге 3-го Уральского пивзавода. Но на толмача Газгольдера по молодости лет пиво не произвело никакого впечатления, и он, пользуясь случаем, выдергивал из-под руки сраженного вождя молочные баварские сосиски и, пуская слезы от непривычной горчицы, пожирал их.

Тсинуммок не знал, что первым хватать… глаза разбегались… консервовскрыватель… пиво… кружка… сосиски… сосиски… кружка… пиво… консервовскрыватель… вождь шлепнул по рукам толмача, вождь сунул консервовскрыватель в карман своей душегрейки (будто там ему и место, будто он там всегда лежал), вождь выхватил бутылку пива из Машкиных рук…

Но Мишель вдруг совершил один из тех своих безумных поступков, которые приносили ему удачу — он скрутил огромную дулю и укоризненно сказал вождю:

— Нехорошо брать чужое, однако!

Газгольдер от ужаса подавился сосиской — оскорбительней жеста аборигены не знали (разве что рубануть ребром ладони по локтевому суставу и поводить рукой перед носом противника). Тсинуммок в ответ мог скосить Мишеля автоматной очередью, и был бы прав; но вождь от неожиданности так смутился, что потерял лицо, поспешно вывинтил из уха орден «Дружбы народов» и жестами предложил честный обмен: орден на консервовскрыватель.

Мишель, не долго думая, кивнул головой.

Тсинуммок все понял. Он с мясом вырвал из душегрейки «Орден „Знак Почета“ и ткнул пальцем в стеклянную кружку; но Мишель на этот раз покачал головой, показал два пальца: мол, „кружка на два орденка“, и дополнительно ткнул в орден „Трудового Красного знамени“ на груди вождя. Вождь не торговался. Вышиванные полотенца пошли за медаль „Мать-героиня“, а пустые бутылки из-под спирта и пива — за красивый значок члена общества ДОСААФ. Толмачу Газгольдеру бесплатно досталась зазубренная консервная банка.

Так на просторах Западной Сибири состоялась первая взаимовыгодная сделка между Шлиманом и дикарями, положившая начало дружбе народов и раскопкам Москвы.

Дела у Шлиманов-Сидоровых шли постепенно в гору, потому что в этих дремучих местах у них почти не было конкурентов — кому охота осваивать варварские территории у черта на куличках у Полярного круга? Дюпону? Ротшильду? Или, может быть, мсье Курицу?.. Отнюдь. Им подавай Атлантиду! Любителей было мало, а места много. Неосторожного путешественника тут запросто могли подстеречь, пленить, расстрелять, сварить, сожрать — или снежные люди-неандертолоиды, или первобытные коммуняки, целыми кланами охотившиеся на расплодившихся амурских тигров, переплывавших Итиль (как видно, древняя Волга), задравших последних зубров в Беловежской Пуще и в особо голодные зимы не брезговавших человечинкой (как тигры, так и коммуняки). Или, того хуже, можно было угодить в плен к таинственнейшим жидомасонам в районе Биробиджана — этих редкостных антисемитов как будто никто никогда не видел, но они прятались везде, за каждым кустом и деревом, вроде кровожадных гремлинов или вурдалаков. Но и жидомасонов Мишель не очень-то боялся, потому что, как уже говорилось, делал то, что полегче, и как Бог на душу положит, нисколько не притворяясь: с коммуняками он был коммунякой — кожанка, незаряженный наган на боку, красная гвоздика в петлице; со сталиняками (племя, родственное коммунякам, но позлобнее и несговорчивее) был сталинякой — усы, сапоги и голая задница; даже подозрительное племя ура-патриотов принимало Мишеля за своего в енотовой щубе с позолоченными погонами и в овечьей папахе — так что повстречай Мишель жидомасона, еще неизвестно, кто у кого больше бы крови выпил.