Стивен Ликок - Счастливы ли богатые?

Итак, Спагг смотрит на свое богатство как на высокую миссию. Почему бы ему не пожертвовать деньги на какой-нибудь колледж, спрашиваю я. Но Спагг отклоняет мое предложение – он, к сожалению, никогда не учился в колледже. Тогда я обращаю его внимание на фонд помощи учителям: несмотря на все усилия мистера Карнеги и других филантропов, у нас все еще есть несколько десятков тысяч учителей, хороших, опытных, энергичных учителей, которые работают изо дня в день, не имея иных доходов, кроме скромного жалованья. Так они вынуждены будут работать до восьмидесяти пяти лет (если доживут), и только тогда им дадут пособие по старости. Но мистер Спагг не соглашается жертвовать на учителей: эти люди, говорит он, – национальные герои. Они черпают себе награду в своем труде.

Мистер Спагг – человек одинокий, и как бы там ни было, при всей глубине его переживаний, в них есть все-таки что-то эгоистическое. В богатых домах – вернее сказать, в особняках – вот где льются невидимые миру слезы, о которых ничего не знают, да и не могут знать счастливые бедняки.

Совсем недавно я был свидетелем трагедии, разыгравшейся в доме Эшкрофт-Фаулеров. Они пригласили меня к обеду. Когда мы садились за стол, миссис Эшкрофт-Фаулер чуть слышно спросила мужа:

– Что, Медоуз уже говорил с тобой?

Мистер Фаулер покачал головой с печальным видом.

– Нет еще, – ответил он, вздыхая.

И супруги переглянулись, словно ища друг у друга сочувствия и помощи, как люди, привыкшие вместе сносить удары судьбы.

Эшкрофты – мои старые друзья, и сердце мое тревожно сжалось. За обедом, наблюдая, как Медоуз – их дворецкий – наполняет бокалы вином, я не мог избавиться от тягостного чувства, что над моими друзьями нависла беда.

Обед кончился, миссис Эшкрофт-Фаулер удалилась в гостиную, оставив нас с Фаулером допивать портвейн Я придвинул свой стул ближе к Фаулеру.

– Дорогой мой, – начал я, – мы с вами старые друзья, и, надеюсь, вы извините мою нескромность. Мне показалось, что вы и ваша жена чем-то озабочены.

– Да, – сказал он печальным, тихим голосом. – Вы угадали.

– Простите меня, – продолжал я. – Может быть, вы расскажете мне о своем горе; когда поделишься с другом, на душе становится как-то легче. У вас неприятности из-за Медоуза?

Наступило молчание. Я догадывался, о чем пойдет речь, и ждал, когда он заговорит.

– Медоуз уходит от нас, – промолвил он наконец, собрав все свои силы, чтобы произнести эти роковые слова как можно спокойнее.

– Друг мой! – воскликнул я, беря его руку в свои.

– Вы понимаете, как нам тяжело. Прошлой зимой ушел Франклин. И, поверьте, без всякого повода с нашей стороны: мы делали все, что могли. Теперь Медоуз.

В голосе Фаулера послышались слезы.

– Он еще не заявил о своем уходе, – продолжал мой бедный друг, – но мы знаем: он не останется. На это нет никакой надежды.

– В чем же дело? – спросил я.

– Никаких конкретных жалоб у него нет. Просто ему у нас не нравится. Мы ему не подходим.

Фаулер закрыл лицо рукой. Наступило молчание.

Подождав немного, я тихо вышел из столовой и покинул дом, не поднимаясь в гостиную. Несколько дней спустя я узнал, что Медоуз действительно ушел от них. Эшкрофт-Фаулеры просто в отчаянии. Говорят, они решили снять в Гранд-отеле небольшой номер в десять комнат с четырьмя ванными, чтобы хоть как-нибудь дотянуть эту зиму.

Не стоит, однако, сгущать краски и представлять дело так, будто богатые вовсе не знают мгновений истинного безоблачного счастья. По моим наблюдениям, оно приходит к ним именно тогда, когда им удается разориться – полностью и окончательно разориться. Можно потерять деньги, играя на бирже или пользуясь услугами банка, или любым другим способом. Техническая сторона вопроса чрезвычайно проста.

Когда богатый человек разоряется, он, насколько я могу судить, чувствует себя превосходно и может делать все, что ему вздумается. В подтверждение правильности моего суждения приведу кое-какие факты из моих недавних наблюдений.

На днях мы с приятелем шли по улице; мимо нас промчалась роскошная машина, в которой сидел элегантный молодой человек, весело болтавший с красивой женщиной. Мой приятель дружески раскланялся с прелестной парой и, сняв шляпу, игриво помахал ею в воздухе, словно желая счастья и удачи.

– Бедняга Оверджой, – сказал он, когда машина скрылась из виду.

– А что такое? – полюбопытствовал я.

– Как? Вы не знаете? – удивился мой приятель. – Он же разорился. Начисто. Потерял все до единого цента.

– Боже мой! – воскликнул я. – Как это печально! Теперь ему придется продать этот красивый лимузин.

– Не думаю, – сказал мой приятель, покачав головой. – Вряд ли он это сделает; его жена наверняка не захочет расстаться с машиной.

Мой знакомый оказался прав. Оверджои не стали продавать машину, так же как они не сочли нужным продать свой великолепный особняк. Надо думать, им было жаль расстаться с ним. Кто-то высказал предположение, что они, наверное, откажутся от ложи в опере. Ничего подобного. Они слишком любят музыку. При всем том в городе уже нет человека, который бы не знал, что Оверджой начисто разорен. У него и в самом деле нет за душой ни цента. Десять долларов – вот теперь его красная цена. Однако я по-прежнему вижу на нем подбитую котиком шубу, которая стоит никак не меньше пятисот долларов.