Стивен Ликок - Воображаемое интервью с нашим актером

Великий актер – а надо сказать, что добиться интервью с ним стоило большого труда, – принял нас в тиши своей библиотеки. Он сидел в глубоком кресле и был настолько погружен в свои мысли, что даже, не заметил нашего приближения. На коленях у него лежала кабинетная фотография – его собственная фотография, – и он всматривался в нее, словно пытаясь проникнуть в ее непроницаемую тайну. Мы успели также разглядеть изображавшую Актера прекрасную фотогравюру, которая стояла на столе, между тем как великолепный портрет его, написанный пастелью, свисал на шнуре с потолка. Мы сели на стулья, вынули блокноты, и лишь тогда Великий актер поднял на нас глаза.

– Интервью? – произнес он, и мы с болью услышали оттенок усталости в его голосе. – Еще одно интервью?

Мы поклонились.

– Реклама! – проговорил он, скорее про себя, чем обращаясь к нам. – Реклама! И зачем только нам, актерам, вечно навязывают ее, эту рекламу?

– Мы вовсе не собираемся, – начали мы извиняющимся тоном, – опубликовывать хоть одно слово из того…

– Что?! – вскричал Великий актер. – Вы не будете печатать это интервью? Не будете публиковать его? Тогда какого же…

– Не будем публиковать без вашего согласия, – пояснили мы.

– Ах, так, – проговорил он устало. – Без моего согласия… Что ж, я вынужден согласиться. Мир ждет этого от меня. Печатайте, публикуйте все, что хотите. Я равнодушен к похвалам и не забочусь о славе. Меня оценят грядущие поколения. Но только не забудьте, – добавил он уже деловым тоном, – не забудьте заблаговременно прислать мне корректуру, чтобы я мог в случае надобности внести туда все необходимые поправки.

Мы поклонились в знак согласия.

– А теперь, – начали мы, – позвольте задать вам несколько вопросов по поводу вашего мастерства. Прежде всего, в какой области драматургии сильнее всего, по вашему собственному мнению, проявляется ваш гений – в трагедии или в комедии?

– И тут и там, – сказал Великий актер.

– Другими словами, – продолжали мы, – ваш гений не превалирует ни в одной из них?

– Нет… – ответил он, – мой гений превалирует и в той и в другой.

– Простите, пожалуйста, – сказали мы. – Должно быть, мы выразились не совсем точно. Мы хотели сказать – если сформулировать нашу мысль яснее, – что, по-видимому, вы не считаете свою игру более сильной в одном жанре, нежели в другом.

– Да нет же… – ответил Великий актер, выбрасывая вперед руку (великолепный жест, который мы знали и любили уже много лет!) и одновременно величественным движением львиной головы откидывая львиную гриву со своего львиного лба. – Нет… Я одинаково силен в обоих жанрах. Мой гений требует и трагедии и комедии…

– Ах, вот что! – сказали мы, наконец-то уразумев смысл сказанного. – Значит, вот почему вы собираетесь вскоре выступить в пьесах Шекспира – воплотить его характеры на сцене?

Великий актер нахмурился.

– Правильнее было бы сказать, что характеры Шекспира найдут во мне свое воплощение, – возразил он.

– О, конечно, конечно, – прошептали мы, устыдившись собственной тупости.

– Я намерен выступить в роли Гамлета, – продолжал Великий актер. – И, позволю себе сказать, это будет совершенно новый Гамлет.

– Новый Гамлет! – вскричали мы в восторге. – Новый Гамлет? Неужели это возможно?

– Вполне, – ответил Великий актер, снова встряхивая своей львиной гривой. – Я посвятил изучению этой роли многие годы. Толкование роли Гамлета было до сих пор совершенно неправильным.

Мы сидели потрясенные.

– До сих пор все актеры, – продолжал Великий актер, – я бы сказал – все так называемые актеры (я имею в виду тех актеров, которые пытались играть эту роль до меня), – изображали Гамлета совершенно неверно. Они изображали его одетым в черный бархат.

– Да, да! – вставили мы. – Это правда: в черный бархат!

– Так вот, это абсурд! – заявил Великий актер. Он протянул руку и снял с книжной полки три фолианта. – Это абсурд, – повторил он. – Вы когда-нибудь изучали елизаветинскую эпоху?

– Простите, какую эпоху? – скромно переспросили мы.

– Елизаветинскую.

Мы безмолвствовали.

– Или дошекспировскую трагедию?

Мы опустили глаза.

– Если бы вы изучали все это, вам было бы известно, что Гамлет в черном бархате – просто нелепость. Во времена Шекспира – будь вы в состоянии понять меня, я бы мог доказать вам это сию же минуту, – во времена Шекспира никто не носил черный бархат. Его попросту не существовало.

– В таком случае, как же представляете себе Гамлета вы? – спросили мы, заинтригованные, озадаченные, но в то же время преисполненные восхищения,

– В коричневом бархате, – сказал Великий актер.

– Великий боже! – вскричали мы. – Да это же открытие!

– Да, открытие, – подтвердил он. – Но это лишь часть моей концепции. Основное преобразование будет заключаться в моей трактовке того, что я, пожалуй, назвал бы психологией Гамлета.

– Психологией! – повторили мы.

– Да, психологией. Чтобы сделать Гамлета понятным зрителю, я хочу показать его как человека, согнувшегося под тяжким бременем. Его терзает Weltschmerz. [1]Он несет на себе весь груз Zeitgeist. [2]В сущности, его угнетает извечное отрицание.

– Вы хотите сказать, – вставили мы, пытаясь говорить как можно увереннее, – что все это ему не по силам?

– Воля его парализована, – продолжал Великий актер, не обратив на нашу реплику никакого внимания. – Он устремляется в одну сторону, а его бросает в другую. То он падает в бездну, то уносится в заоблачные дали. Его ноги ищут опоры и не находят ее.

– Поразительно! – сказали мы. – Но чтобы изобразить все это, вам, очевидно, понадобятся разные сложные конструкции?

– Конструкции! – вскричал Великий актер с львиным хохотом. – Конструкции мысли, механизм энергии и магнетизма…

– Ах, вот что, – сказали мы. – Электричество…

– Да нет… – возразил Великий актер. – Вы опять не поняли меня. Я создаю образ исключительно своим исполнением. Возьмем, например, знаменитый монолог о смерти. Вы помните его?

– Быть или не быть?… – начали мы.

– Стоп! – сказал Великий актер. – А теперь подумайте. Это монолог. Именно монолог. Тут-то и кроется ключ к пониманию образа. Это нечто такое, что Гамлет говорит самому себе. В моей интерпретации ни одно слово фактически не произносится. Все происходит в полнейшем, абсолютном молчании.

– Но каким же образом, – спросили мы с изумлением, – удается вам передать всю эту гамму мыслей и чувств?