Игорь Губерман - Лавровый венок я отправил на суп…

Но угнали Моисея
от родных и от друзей!..

Мерзлоту за Енисеем
бьет лопатой Моисей.

Долбит ломом, и природа
покоряется ему;
знает он, что враг народа,
но не знает – почему.
Ожиданьем душу греет,
и – повернут ход событий:
«Коммунисты и евреи!
Вы свободны. Извините»…

Но он теперь живет в Тюмени,
где даже летом спит в пальто,
чтоб в свете будущих решений
теплее ехать, если что…
Рувим спешит. Жена – как свечка!
Ей говорил в толпе народ,
когда вчера давали гречку,
что будто якобы вот-вот,
кого при культе награждали,
теперь не сносит головы;
а у Рувима – две медали
восемьсотлетия Москвы!

А значит – светит путь неблизкий,
где на снегу дымят костры;
и Лея хочет в Сан-Франциско,
где у Рувима три сестры.
Она боится этих сплетен,
ей страх привычен и знаком…
Рувим, как радио, конкретен,
Рувим всеведущ, как райком:

«Ах, Лея, мне б твои заботы!
Их Сан-Франциско – звук пустой;
ни у кого там нет работы,
а лишь один прогнивший строй!
И ты должна быть рада, Лея,
что так повернут шар земной:
американские евреи —
они живут вниз головой!»
И Лея слушает, и верит,
и сушит гренки на бульон,
и не дрожит при стуке в двери,
что постучал не почтальон…
Уходит день, вползает сумрак,
теснясь в проем оконных рам;
концерт певицы Имы Сумак
чревовещает им экран.
А он уснул. Ступни босые.
Пора ложиться. Лень вставать.
«Литературную Россию»
жена подаст ему в кровать.

Вампиры, вурдалаки, упыри —
со временем в ладу и в унисон —
отменно укрываются внутри
ничуть не подозрительных персон.

Равновесие, гармония, баланс —
в этой троице основа и опора
нашей веры в очень маленький, но шанс,
что взорвется этот мир еще не скоро.

Пролиты реки крови, только снова
течет поток мыслительной лузги,
и бред переустройства мирового
тревожит неокрепшие мозги.

Когда излишне долго население
живет, забыв о совести и чести,
незримо наступает оскопление —
духовное и умственное вместе.

В российских накаляющихся спорах
товарищ мой, по духу – гладиатор,
участвуя в общественных раздорах,
азартно льет гавно на вентилятор.

Фарс, абсурд и ахинея —
способ самый подходящий,
чтобы глубже и полнее
описать наш век бурлящий.

Увидел я, скитаясь по гастролям,
изрядное количество народа
и ясно ощутил: над русским полем
висит еще густая несвобода.

Не хочет видеть этого никто,
меж тем как с очевидностью везде
в политику легко плывет лишь то,
что с легкостью всплывает на воде.

Народ не хочет жить на стреме,
хотя смекалистый и чувственный,
но легче жить в душевной дреме
и непробудной спячке умственной.

Возможна масса комментариев,
но век наш, видимо, таков,
что и среди гуманитариев
ужасно много мудаков.

Сегодня оглянуться трезво если,
то нету ничего для утешения:
вокруг уже поют иные песни
и шьются по – иному отношения.

А зону я недолго потоптал —
ушел я по случившейся удаче,
однако же души моей кристалл
от зоны стал оттенками богаче.

Мы шли по жизни ощупью,
мы духом не протухли,
хотя Сенатской площадью
служил нам стол на кухне.

Наше время помнить надо
всем текущим поколениям:
черных гениев плеяда
распахнула путь к затмениям.

Слежу с небывалой доселе опаской
за хмуро молчащим народом:
Россия беременна пламенной встряской
с неявным в итоге исходом.

Россия – подросток: мучительны ей
наплывы духовной затейности —
то травит Россию избыток идей,
то мучит позор безидейности.

Кошмарного столетия свидетель,
изведав человеческую гнусь,
едва услышу я про добродетель —
угрюмо, но заливисто смеюсь.

Характер мой – изрядно скверный
и всякой власти супротивный,
а курс по жизни взял я верный —
тернистый, но не коллективный.

Метели, вьюги и бураны
свистят и в ночь, и поутру,
а мы, живучие бараны,
пасемся лихо на ветру.

А что насчет духовной высоты,
во мне глухие мысли тихо зреют:
Россия – странный сад, ее цветы
еще в бутонах чахнут и хиреют.

Тени предков незримо витают
и сливаются с нами частично,
человеки напрасно считают,
что решают и думают лично.

Я чувствую давно и очень остро,
что нам поблажка выдана большая,
что совесть наша, память наша – сестры,
и гаснет память, совесть утешая.

Душа моя жила вполне типично,
растя в тюрьме терпение свое,
и сделалась настолько эластична,
что гнусь вокруг не трогает ее.

Время тихой жизни краткосрочно,
взрывчаты котлы племен и наций,
хрупко разгорожен и непрочно
этот зоопарк цивилизаций.

Чем больше в человеке благородства,
чем искреннее предан он отчизне,
тем более острей свое сиротство
он должен ощущать в текущей жизни.

В этом удивительном бедламе
нас ласкают взорами несытыми
черти с белоснежными крылами,
ангелы, стучащие копытами.

По всей земле идет разбой
различных обликов и видов,
легко играет Бог судьбой
земных душевных инвалидов.

С действительностью тесные контакты
сознание историков калечат:
взаимоисключающие факты
в реальности друг другу не перечат.

Я тихо правил ремесло,
то холод был, то пламя знойное,
и время мимо пронесло
свое дыхание убойное.

Забавно, что опора и основа
добра и зла, творимых повсеместно, —
по-прежнему какое-нибудь слово,
которое заваривает тесто

Какой-то очень важный бес,
минуя споры и витийство,
включил в технический прогресс
инструментарий для убийства.

Я ничуть не склонен к безразличию
и смотрю с мучительной тоской:
все пути к российскому величию
кровью заливаются людской.