Игорь Губерман - Первый иерусалимский дневник. Второй иерусалимский дневник

персона эта платит за публичность

публичной репутацией доступности.

478

Хотя, стремясь достигнуть и познать,

мы глупости творили временами,

всегда в нас было мужество признать

ошибки, совершенные не нами.

479

Являясь то открыто, то украдкой,

но в каждом – и святом, и подлеце —

сливаются на время жизни краткой

творец, вампир и вор в одном лице.

480

Всегда вокруг родившейся идеи,

сулящей или прибыль, или власть,

немедленно клубятся прохиндеи,

стараясь потеснее к ней припасть.

481

Судить людей я не мастак,

поняв давным-давно:

Бог создал человека так,

что в людях есть гавно.

482

Враги мои, бедняги, нету дня,

чтоб я вас не задел, мелькая мимо;

не мучайтесь, увидевши меня:

я жив еще, но это поправимо.

483

Должна воздать почет и славу нам

толпа торгующих невежд:

между пеленками и саваном

мы снашиваем тьму одежд.

484

В мире царствуют вездесущие,

жарко щерящие пасть

власть имевшие, власть имущие

и хотящие эту власть.

485

Мир нельзя изменить,

нет резона проклясть,

можно только принять и одобрить,

утолить бытия воспаленную страсть

и собой эту землю удобрить.

486

Когда без сожалений и усилий

душа моя порхнет за небосклон —

– Чего не шел? – спрошу я у Мессии.

– Боялся там остаться, – скажет он.

487

Забавы, утехи, рулады,

азарты, застолья, подруги.

Заборы, канавы, преграды,

крушенья, угар и недуги.

488

Начал я от жизни уставать,

верить гороскопам и пророчествам,

понял я впервые, что кровать

может быть прекрасна одиночеством.

489

Все курбеты, сальто, антраша,

все, что с языка рекой текло,

все, что знала в юности душа, —

старости насущное тепло.

490

Глаза моих воспоминаний

полны невыплаканных слез,

но суть несбывшихся мечтаний

размыло время и склероз.

491

Обновы превращаются в обноски,

в руинах завершаются попытки,

куражатся успехом недоноски,

а душу греют мысли и напитки.

492

Утрачивает разум убеждения,

теряет силу плоть и дух линяет;

желудок – это орган наслаждения,

который нам последним изменяет.

493

Бог лично цедит жар и холод

на дней моих пустой остаток,

чтоб не грозил ни лютый голод,

ни расслабляющий достаток.

494

Не из-за склонности ко злу,

а от игры живого чувства

любого возраста козлу

любезна сочная капуста.

495

Красит лампа желтой бледностью

лиц задумчивую вялость,

скучно пахнет честной бедностью

наша ранняя усталость.

496

Белый цвет летит с ромашки,

вянет ум и обоняние,

лишь у маленькой рюмашки

не тускнеет обаяние.

497

Увы, красавица, как жалко,

что не по мне твой сладкий пряник,

ты персик, пальма и фиалка,

а я давно уж не ботаник.

498

Смотрю на нашу старость с одобрением,

мы заняты любовью и питьем;

судьба нас так полила удобрением,

что мы еще и пахнем, и цветем.

499

Глаза сдаются возрасту без боя,

меняют восприятие зрачки,

и розовое все и голубое

нам видится сквозь черные очки.

500

Из этой дивной жизни вон и прочь,

копытами стуча из лета в осень,

две лошади безумных – день и ночь

меня безостановочно уносят.

501

Еще наш вид ласкает глаз,

но силы так уже ослабли,

что наши профиль и анфас —

эфес, оставшийся от сабли.

502

Забавный органчик ютится в груди,

играя меж разного прочего

то светлые вальсы, что все впереди,

то танго, что все уже кончено.

503

Есть в осени дыханье естества,

пристойное сезону расставания,

спадает повседневности листва

и проступает ствол существования.

504

Того, что будет с нами впредь,

уже сейчас легко достигнуть:

с утра мне чтобы умереть —

вполне достаточно подпрыгнуть.

505

Мне близко уныние старческих лиц,

поскольку при силах убогих

уже мы печальных и грустных девиц

утешить сумеем немногих.

506

Временем без жалости соря,

вертимся в метаниях пустых,

словно на дворе еще заря,

а не тени сумерек густых.

507

Зря девки не глядят на стариков

и лаской не желают ублажать:

мальчишка переспит – и был таков,

а старенький – не в силах убежать.

508

У старости моей просты приметы:

ушла лихая чушь из головы,

а самые любимые поэты

уже мертвы.

509

Стало сердце покалывать скверно,

стал ходить, будто ноги по пуду;

больше пить я не буду, наверно,

хоть и меньше, конечно, не буду.

510

К ночи слышней зловещее

цоканье лет упорное,

самая мысль о женщине

действует как снотворное.

511

В душе моей не тускло и не пусто,

и даму если вижу в неглиже,

я чувствую в себе живое чувство,

но это чувство юмора уже.

512

К любви я охладел не из-за лени,

и, к даме попадая ночью в дом,

упасть еще готов я на колени,

но встать уже с колен могу с трудом.

513

Когда любви нахлынет смута

на стариковское спокойствие,

Бог только рад: мы хоть кому-то

еще доставим удовольствие.

514

Мой век, журча сквозь дни и ночи,

впитал жару, мороз, дожди;

уже он спереди короче,

зато длиннее позади.

515

И вышли постепенно, слава Богу,

потратив много нервов и труда,

на ровную и гладкую дорогу,

ведущую к обрыву в никуда.

516

Время льется даже в тесные

этажи души подвальные,

сны мне стали сниться пресные

и уныло односпальные.

517

Вдруг то, что забытым казалось,

приходит ко мне среди ночи,

но жизни так мало осталось,

что все уже важно не очень.

518

Я равнодушен к зовам улицы,

я охладел под ливнем лет,

и мне смешно, что пес волнуется,

когда находит сучий след.

519

Время шло, и состарился я,

и теперь мне отменно понятно:

есть у старости прелесть своя,

но она только старости внятна.

520

С увлечением жизни моей детектив

я читаю, почти до конца проглотив;

тут сюжет уникального кроя:

сам читатель – убийца героя.

521

Друзья уже уходят в мир иной,

сполна отгостевав на свете этом;

во мне они и мертвые со мной,

и пользуюсь я часто их советом.

522

Два пути у души, как известно:

яма в ад или в рай воспарение,

ибо есть только два этих места,

а чистилище – наше старение.

523

Ушел кураж, сорвался голос,

иссяк фантазии родник,

и словно вялый гладиолус,

тюльпан души моей поник.

524

Не придумаешь даже нарочно