Александр Иванов - Плоды вдохновения

Ай, кажется, вышли
Плохие стихи.
Ой, мне разрешается,
Я – от сохи!

Спи, деточка. Спи, лапочка. Усни.
Закрой глаза, как закрывают пренья.
Головку на подушку урони,
А я сажусь писать стихотворенья.

Я не скрываю, что тебя люблю,
Но дряни на земле еще до черта!
Вот почему я никогда не сплю,
И взгляд стальной, и губы сжаты твердо.

Нет, девочки! Нет, мальчики! Шалишь!
Нет, стервецы,
что яму нам копают!
Я знаю, что они, пока ты спишь,
Черт знает что малюют и кропают!

Ты отдыхай.
А я иду на бой,
Вселенная моим призывам внемлет.
Спи, кошечка. Спи, птичка. Я с тобой.
Запомни, дорогая: друг не дремлет!

Пусть помнят стиляги и монстры,
Как, дверь запирая на крюк,
Ношу я свободно и просто
Поношенный ямба сюртук.

Пусть те, кто бесстыдно поносит
Меня за излюбленный штамп,
Поймут, что хотя я и Осип,
Но все-таки не Мандельштам!

Пусть те, кто не знает России,
Увидят меня за столом
В портах амфибрахия синих,
С нахмуренным гневно челом.

Извечный противник модерна,
Я с классикой с детства дружу.
С тех пор я спокойно и верно
В галоше хорея сижу!

В деревне хрипло и уверенно
Вовсю орали петухи.
А я стоял, читая мерину
Свои последние стихи.

В глазах круги и мельтешение.
Береза. Сад. Колодец. Сруб.
Потел от жаркого волнения
Его не знавший ласки круп.

А я читал. Порою вскрикивал.
А иногда немножко пел.
Он слушал и ногами взбрыкивал.
Ушами прядал. И храпел.

Тянул к тетрадке морду жадную,
Потом вздохнул. И задрожал.
И в первый раз за жизнь лошадную
Заржал!

Висит в переполненном зале
задумчивый дым папирос.
Мне кажется, я на вокзале
родился, учился и рос.

С баулами и рюкзаками
из тамбура в тамбур сигал.
И то, что добро с кулаками,
должно быть, я здесь постигал.

И что бы мне там ни сказали,
я знаю, и верю, и жду,
что именно здесь, на вокзале,
я личное счастье найду.

Я в самом возвышенном смысле
работу даю голове,
считаю осевшие мысли:
одна, и еще одна… Две!

Ворога вокруг пообъявились,
Знай снуют, орясины,
твистя.
И откуль она,
скажи на милость,
Привзялась, такая напастя?

Что им стоит, супостатам ярым,
Походя наплюнуть в зелени…
Я насустречь
вышел не задаром, –
Ольняного, не постичь меня!

Слово самоцветное сронили,
Встряли нам, певцам,
напоперек.
Помыкнули нами, забранили…
Я ж их – хрясь! – дубиной.
И убег.

Я сам-друг на страже.
Не забуду
За глухими в оба доглядать.
Не сыпая ночи, дрючить буду,
Чтобы не вылазили опять.

Был козлик тощий и худой,
И жил он у старухи нищей,
Он ждал соития с едой,
Как ангел – с вифлеемской пищей.

Он вышел в лес щипать траву,
Бездомен, как герой Феллини.
Алела клюква в черном рву,
Господь играл на мандолине,
И рай явился наяву!

Козла трагичен гороскоп,
Раскручена спираль сиротства.
Жил волк, бездушный мизантроп,
Злодей, лишенный благородства.

По челюстям сочилась брань
Картежника и фанфарона.
Он ждал! Была его гортань
Суха, как пятка фараона.

Он съел козла! Проклятье злу
И тем, кто, плоти возжелая,
Отточит зубы, как пилу,
Забыв о том, что плоть – живая!
Старуха плачет по козлу,
Красивая и пожилая.

А волк, забыв о Льве Толстом,
Сопит и курит «Филип Моррис»,
Под можжевеловым кустом
Лежит, читая Юнну Мориц,
И вертит сумрачным хвостом.

Добрый вечер, коллега!
Здравствуйте, Франсуа!
(Кажется, по-французски
это звучит «бон суар».)

Скорее сюда, трактирщик, беги
и вина налей.
Мы с вами сегодня живы,
что может быть веселей!

Но в темную полночь
именем милосердного короля
На двух столбах с перекладиной
приготовлена вам петля,

И где-то писатель Фирсов,
бумагу пером черня,
Был настолько любезен,
что вспомнил опять про меня.

Все барабанщики мира,
пока их носит земля,
Пьют за меня и Киплинга
капли Датского короля,

И сам Станислав Куняев,
как белый петух в вине
(Правда, красивый образ?),
речь ведет обо мне.

Мы с вами, мой друг, поэты,
мы с вами весельчаки;
Мы-то прекрасно знаем,
что это все – пустяки.

Кому-то из нас (подумаешь!)
не пить назавтра бульон…
Да здравствуют оптимисты!
Прощайте, месье Вийон!

Надоело на сушу
пялить сумрачный взор.
Просмоленную душу
манит водный простор.

Лягу в луже дорожной
среди белого дня.
И не жаль, что, возможно,
не похвалят меня.

А когда я на берег
выйду, песней звеня,
мореплаватель Беринг
бросит якорь. В меня.

Снятся мне
кандалы, баррикады, листовки,
пулеметы, декреты, клинки, сыпняки…
Вылезаю из ванны,
как будто из топки,
и повсюду мерещатся мне беляки.

Я на кухне своей без конца митингую,
под шрапнелью
за хлебом ползу по Москве,
в магазине последний патрон берегу я
и свободно живу без царя
в голове.

Зов эпохи крутой
почитая сигналом,
для бессмертья пишу между строк молоком,
потому что, квартиру считая централом,
каторжанским с женой
говорю языком.