Андре Бретон - Антология черного юмора

«Одна из самым примечательных черт моего характера состоит безусловно в склонности к странному суеверию, вследствие которого я вижу в каждой вещи предзнаменование, и сотни предметов за день становятся для меня оракулами. Здесь не требуется подробного описания, так как я в этом разбираюсь даже слишком хорошо. Вот проползло какое-то насекомое — и это служит ответом на вопросы о моей судьбе. Не удивительно ли это для профессора физики?»

Разрываясь между слепой верой и абсолютным отрицанием, он писал: «Давно уже я бьюсь над тем, чтобы показать, что, веря во что-либо, меж тем вовсе и не веруешь. Нет ничего более сложного для уразумения, чем движущие нашими действиями мотивы»*.

На пастели Абеля, в круге света от знаменитой «горящей свечи», мы с воодушевлением видим самую проницательную улыбку, какая только может существовать в природе, улыбку абсолютного первопроходца — вылитого Поля Валери, но словно бы переписанного и раз и навсегда исправленного рукой незабвенного господина Теста (при этом Валери если и обязан чем Лихтенбергу, то разве что привычкой нумеровать свои тетради). Вот поистине один из великих мастеров юмора — изобретатель утонченно безыскусной философии, из абсурда которой появляется на свет настоящий шедевр диалектики: «нож без лезвия, у которого, впрочем, нет и рукоятки»*. Замкнувшись в собственном одиночестве, Лихтенберг преуспел куда больше остальных смертных, занятых варьированием любовных позиций — он описал шестьдесят два способа опереть голову на руки.

Я долго изучал ипохондрию и, признаюсь, нашел в этом исследовании редкое удовольствие! — Моя ипохондрия является собственно способностью высасывать из каждого жизненного случая — каков бы он ни был — максимальное количество яда для собственного употребления.

Не величие духа, а величие нюха сделало его таким человеком.

Он был из тех, кто всегда стремится сделать больше, чем просят... Поистине, ужасающее качество для лакея.*

Высшее, до чего может подняться, благодаря опытности, не очень умный человек — это находить слабости у лучших людей.

Чтобы уяснить себе, на что способен при желании род человеческий, достаточно вспомнить тех, кто бежал из тюрьмы — или хотя бы пытался это сделать. Они работали простым гвоздем, а такое впечатление, что перед ними шел таран.*

Человек любит общество, будь это даже общество одиноко горящей свечки.

Есть люди, которые не могут прийти ни к какому решению, не откладывая дела до утра. Это очень хорошо, но они рискуют, что их однажды унесут из дома вместе с кроватью.

Когда еще молод, то почти не ощущаешь, как летят года. Ощущение здоровья приобретаешь только через болезни. Земное притяжение мы замечаем, когда прыгаем вверх, благодаря толчку при падении. С наступлением старости болезненное состояние становится своего рода нормальным состоянием, и не замечаешь, что ты болен. Если бы не было воспоминаний о прошлом, то это изменение трудно было бы вообще заметить. Я поэтому полагаю, что животные старятся лишь в наших глазах. Белка, которая доживает свои последние дни, как устрица, несчастна не более, чем устрица. Но человек, живущий в трех мирах — в прошедшем, настоящем и будущем, — может быть несчастным, если один из этих миров ничего не стоит. Религия прибавила к ним еще и четвертый — вечность.

Вот поистине досадное положение: стремясь предотвратить несчастье, мы чрезмерными предосторожностями зачастую лишь скорее навлекаем его на себя — тогда как отказавшись ото всех приготовлений, наверняка пребывали бы в совершенной безопасности. Мне случалось видеть, как человек разбивал дорогую вазу, пытаясь сдвинуть ее с места, где она спокойно стояла вот уже полгода, из одного лишь опасения, как бы ненароком ее кто-нибудь не опрокинул.*

Он вырос из своей библиотеки так же, как можно вырасти из платья. Вообще, библиотеки могут стать для души и слишком тесными, и слишком широкими.

Было бы неплохо, если бы какой-нибудь ребенок написал книгу для стариков, потому что сегодня все пишут для детей. С другой стороны, задача эта не из простых — как можно сознательно впасть во взрослость?*

Человек был так умен, что стал почти ни к чему не пригоден.

Что за удачная была бы затея — придумать такой требник, или лучше целый образовательный курс, по которому бы люди третьего сословия превращались в некое подобие бобров. Мне неведомо более совершенное творение рук Господних — они не кусаются, покуда их не трогать, трудолюбивы, верны узам брака и ловкие строители — а какие из них потом получаются шкурки!*

Если только я правильно разбираюсь в генеалогии госпожи науки, то невежество приходится ей старшей сестрой. И разве уж так противоестественно жениться на старшей, если и младшая тоже к его услугам? От тех, кто знал их обеих, я слышал, что старшая имеет свои особые прелести, что она — толстая добрая девушка, из которой выйдет прекрасная супруга именно потом, что она больше спит, чем бодрствует.

Все свои открытия он совершил тем же манером, каким кабаны и охотничьи собаки находят помои и целебные источники.*

Этот человек трудился над составлением естественной истории, в которой всех животных подразделял согласно форме их экскрементов. И так у него насчитывалось всего три класса: продолговатые, шарообразные и лепешечники.*

По-моему, физиогномическая теория представляет в психологии то же, что и весьма известная теория в физике, объясняющая свет северного сияния блеском чешуи селедок.

Он удивлялся тому, что у кошки прорезаны две дырочки в шкуре как раз на том месте, где у нее находятся глаза.

Нарисуйте себе на двери в сад мишень — и кто-нибудь в нее однажды выстрелит.*

— Отчего вы не помогаете своему тестю? — А с чего бы я стал это делать? — Но ведь у него ни гроша за душой. — Да, но он работает не покладая рук, и у меня недостаточно средств, чтобы сделать его лентяем.*

Я знал одного парня с мельницы, который никогда не носил шапку и надевал ее, только когда погонял груженого мукою осла. Долгое время я не мог уразуметь, в чем тут дело; и вот, что наконец пришло мне в голову: подобное общество казалось ему унизительным, и он просил у прохожих снисхождения — а вдруг бы кто подумал их сравнить?*

«Но есть немало людей, куда несчастнее вас»: вряд ли под такой крышей удастся скоротать остаток своих дней; но переждать бури судьбы возможно.*

Я давно предполагал: философия еще сама себя сожрет. Метафизика уже частично это сделала.

Я отдал бы много, чтобы точно узнать, для кого собственно были свершены подвиги, о которых официально говорят, что они-де свершены «на благо отечества»?

Даже тапочки называл по имени.*