Андре Бретон - Антология черного юмора

Впервые я покончил с собой, чтобы позлить мою тогдашнюю любовницу. Это добродетельное создание вдруг отказалось со мной переспать, уж так ее замучила вина перед ухажером, по совместительству начальником ее дрянной конторы. Не то чтоб я был от нее без ума, и двухнедельная разлука, сдается мне, поохладила бы мой гон, но тогда я был просто вне себя. Как вновь завоевать ее любовь? Ведь до сих пор нас связывала глубокая и нежная привязанность... Итак, я застрелился из желанья насолить обычной содержанке — уж извините мне такую глупость, я был тогда еще столь юн.

Второй раз я пустил себе пулю в лоб по чистой лени. Сидя без гроша в кармане, я целыми днями только и делал, что воображал, какие ужасы могут со мной приключиться, и вот однажды взял и застрелился — без особой уверенности, как и жил. Вряд ли сегодня стоит злиться на меня за эту смерть — взгляните только, какой у меня цветущий вид.

Ну, а в третий раз ... впрочем, избавлю вас от рассказов о всех остальных самоубийствах, послушайте только вот этот: однажды вечером я улегся в постель, и скука моя вряд ли была тогда сильнее, чем обычно. В который раз я принял то же самое решение, и вместе с тем — помню это очень точно — я сформулировал лишь одну причину: ну все, хрена вам! Я встал и пошел за единственным оружием, которое было в доме: маленьким револьвером, приобретенным еще одним из моих дедов; пули в нем, соответственно, были такие же старые (позже вы поймете, почему я настаиваю на этой детали). Поскольку сплю я без пижамы, то так и стоял голым посреди комнаты. Стало зябко, я поспешил забраться под одеяло. Взведя курок, я почувствовал холодок стали во рту. Наверное, в этот момент я действительно слышал, как билось мое сердце — как слышал свист снаряда у себя над головой, несущего приближение чего-то веского, неотвратимого, но так и не спешащего свершиться. Я нажал на курок — собачка щелкнула, но выстрел не прогремел. Тогда я положил револьвер на ночной столик — наверное, нервно усмехнувшись, — и через десять минут уже спал. Видимо, тогда-то я и сделал это важное наблюдение, что... ну конечно! Совершенно верно, я и не думал стрелять во второй раз — важно решиться умереть, а вовсе не отправиться на небеса.

Человек, которого щадят неприятности и скука, удивит в самоубийстве высшее воплощение самого бескорыстного поступка — если только его не привлекает смерть сама по себе! Никак не соображу, когда эта мысль впервые пришла мне в голову — ну да неважно. Но, вместе с тем, это самое бессмысленное действие, какое только можно вообразить, фантазия в высшей точке своего полета, беспечность посильнее самоуверенности спящего и самая чистая сделка с совестью.

Изучая сменяющие друг друга формы соблюдения правил игры у детей от трех до тринадцати лет, г-н Жан Пиаже, автор примечательного труда «Моральные суждения у детей» (1932), выделяет три такие формы, каждая из которых выражает кардинально новый тип поведения: последовательность их всегда остается неизменной. Первый этап — двигательный тип поведения, беспримесный и элементарный, который соответствует исключительно моторному и невербальному типу интеллекта детей до семи лет, практически не зависящему от каких-либо социальных взаимоотношений. Затем следует тип принудительный, с ним связано одностороннее соблюдение правил ребенком, получающим приказ без возможности приказывать в ответ (от семи до одиннадцати лет) — и, наконец, начиная с одиннадцати лет, тип рациональный, который одновременно основывается на взаимном соблюдении правил и эту взаимность обусловливает. Поскольку социальные игры взрослых, как правило, воспроизводят на ином уровне все тот же древний и универсальный механизм игры, мы вынуждены признать, что мало кому удается достичь уровня сознательности, характерного для третьей из описанных моделей, и подавляющее большинство людей останавливается на второй ступени (слепое подчинение злобному предводителю, зовись он Гитлером или Сталиным; фанатичное следование правилам, подменяющее осознание из сути; потребность быть замеченным «Старшим», в крайних случаях приводящая к тому, что дети в школе презрительно называют «подлизыванием»: бесконечное соперничество перед учителем, наушничанье и пр.)

Жак Превер, похоже, совершил своего рода подвиг в этой чехарде — и слово это здесь как нельзя кстати, — перепрыгнув с первой ступеньки сразу на третью, и не только совершил его единожды, но оказался в состоянии повторять это свершение снова и снова, причем как в том же самом направлении, так и в обратном. Одной ногою опираясь на Оно, второй — на Я, максимально удаленное от лицемерного Сверх-Я — или еще лучше, как говорил он сам: «одной ногой на левом берегу, второй — на правом, а третьей — под зад всем остолопам», — он безраздельно владеет тем волшебным зеркальцем, в котором отражается лучезарный мир переживаний детства и чьими дерзкими зайчиками поддерживается негасимое пламя непокорности и бунта.

Те, у кого Бог в сердце...

И те, для кого он в желудке...

Те, что стоят под государственным флагом...

Те, что разрезают ленточки...

Те, кто верит...

Те, кто думает, что верит...

Те, кто проверяет, как те верят...

Те, что щеголяют в пышных перьях...

Те, кто грызет соленые орешки...

Те, кто лицемерно затворничает

И кто демонстративно выставляется...

Те, что пишутся с большой буквы...

Те, кто рискует петь, не имея слуха...

Те, в чьих ботинках отражаются гости...

Те, кто выпячивает живот...

Те, кто опускает глаза...

Те, кто знает, как надо резать дичь...

Те, кто лыс изнутри головы...

Те, кто крестит гончих собак...

Те, кто печется о красе мозолей на ногах...

Те, перед кем встанут даже мертвецы...

Те, что застыли, будто проглотили аршин...

Те, кто дарит детям пушки...

Те, кто скармливает пушкам детей...

Те, кто врет и при этом не краснеет...

Те, кто ни в какой ситуации не сядет в лужу...

Те, кому корона давит на мозги...

Те, кто мечтает утыкать Китайскую стену осколками бутылок, чтобы не лазили мальчишки...

Те, кто надевает маску льва, чтобы спокойно задрать ягненка...

Те, кто ворует яйца, но не решается сделать из них омлет...

Те, кому принадлежат четыре тысячи восемьсот метров Монблана, триста — Эйфелевой башни и лишь двадцать пять сантиметров окружности груди, и кого это не смущает...

Те, кто, вместо того чтобы быть кормильцем нации является ее сосальцем...

Те, кто не щадя своих ног, решает наши проблемы...

... так вот все они и еще множество других входили в Елисейский дворец, гордо похрустывая гравием дорожек, толкаясь и обгоняя друг друга, поскольку был зван торжественный обед и бал-маскарад, и каждый из приглашенных выбрал ту маску, которая пришлась ему по душе.