Владимир Жуков - Яблоко раздора. Сборник рассказов

«Кузьма Ильич, Кузьма Ильич, – любезно потчевал он профессора, выражая при этом на своем лице высшую степень гостеприимства. Апофеозом вечеринок была частушка, сочиненная местным спившимся поэтом Пегасовым (гонорар – 8 советских рублей, по 2 руб. за строку):

Имея крестного такого,

не надо счастья мне другого.

Я даже в чертовом аду

с таким Кузьмой не пропаду.

Сейчас лицо старушки, как будто наяву предстало перед ним и вспомнились вещие Авдотьины слова.

Если в советскую эпоху весьма редко появлялись такие дипломированные «спецы», то нынче, когда коммерческих вузов хоть пруд пруди, выпуск скороспелых дилетантов, торговля дипломами стали типичным явлением. Столько наплодили «юристов» и «экономистов», что хватит на десятилетия вперед. Знаю одного мэра, преуспевающего по части казнокрадства, финансовых афер, вымогательства и мошенничества. Ранее купив диплом института советской торговли, он съездил в столицу с валютой и стал кандидатом социологических наук (наверное, посчитал, что это престижнее, чем экономических. При его хватке и алчных непомерных аппетитах, дармовом капитале и хамстве, через год-другой станет доктором наук, а там и академиком. При насквозь коррумпированной власти в Украине такие метаморфозы реальны. Если и медицинские вузы выставят на торги дипломы, то больным преждевременные путевки на погост, вечный покой и музыка гарантированы. О времена, о нравы!

ГРАФОМАН

Непризнанный всерьез публикой и изредка обстреливаемый местной критикой, но сознающий свое величие и предназначение на этой грешной земле, поэт Филимон Бузякин, кругленький и толстенький и от того подвижный, как мяч, вкатился в кабинет редактора газеты. Впереди себя, как бесценную реликвию, он нес потертый, туго набитый рукописями, потерявший свои первоначальные контуры, портфель.

– Аристарх, Аристарх Платоныч, – наклонился к самому лицу сидящего за столом над гранками и опешившего от столь неожиданного видения редактора, доверительно промолвил посетитель.– Из литературных кругов мне стало известно, что вы обожаете поэзию. Я высоко ценю людей, тонко чувствующих и понимающих красоту. Вот вам моя рука, вы – мой союзник!

Он протянул редактору пухлую потную ладонь.

– Привет вам от Толика Грибка.

– Кто такой Толик, ребенок, юноша? Что-то не припомню, – напряг память смущенный Аристарх Платонович, оглядывая пришельца в потертом с лоском сером клетчатом пиджаке с зелеными пуговицами.

– Как, вы не знаете Толю Грибка? – вознес руки вверх Филимон. – Да это же восходящая звезда поэзии. Через год-другой о нем заговорит весь мир, ему светит Нобелевская премия в области художественной литературы. Уже сейчас ни один вечер в ЦДЛ не обходится без него. Мы с Толей на дружеской ноге. У нас почти одинаковый стиль, образ мышления и даже критики, эти дармоеды, иногда не могут отличить, где чьи стихи, поэтому мои заслуги нередко приписывают ему, покушаясь на мое авторское право.

– Простите, с кем имею честь? – перебил восторженную речь посетителя редактор.

– Так вы меня не знаете?– огорчился Бузякин, но тут же, воспрянув духом, торжественно представился, при этом сделал особый акцент на слове «пиит», что бишь, на старинный манер значило поэт. – Господин или товарищ, какое у вас ко мне дело? – наконец пришел в себя редактор.

– Ребята из прессы меня хорошо знают, – посетитель принялся перечислять названия газет и журналов, но редактор твердо, с нотками раздражения повторил:

– Какое у вас ко мне дело?

– Самое превосходное, – невозмутимо ответил автор и многозначительно щелкнул замком портфеля. – Вот здесь плоды моих бессонных ночей, вдохновенья, радости и мук. Я великодушно предлагаю их читателям вашей газеты. Он извлек из портфеля кипу пожелтевших листов бумаги с текстами и с достоинством подал их редактору.

– Вы первый, кому я предлагаю свои творения. Толя Грибок о них высокого мнения. Я не торопился с публикацией, знал, что время – самый строгий критик. Оно просеивает стихи, оставляя самородки. – Насколько я понял, здесь одни самородки?– с тоскою в глазах покосился редактор на рукопись.

– Да, конечно, вы не ошиблись, настоящие самородки. Я халтуру, фуфло не предлагаю.

– Не слишком ли много самородков?

– Чем больше, тем лучше.

И не дождавшись, пока Аристарх Платонович соблаговолит обратиться к его стихам, Бузякин взял верхний лист рукою и, приняв величественную позу, провозгласил:

– «Бедная козочка». Трагедия.

На козочку-бедняжку.

Ой, ду-ду, ду-ду!

Вороны накликали

черную беду…

– Довольно, довольно, – поморщился редактор и в сердцах воскликнул. – Когда они уже переведутся, эти козочки-розочки, эти слезы – мимозы!

Недовольный тем, что его оборвали, пиит побагровел, набычился и с гневом произнес:

– У вас нет сердца, эстетического вкуса, Аристарх Платоныч, вам не жаль бедное животное. Если бы вы только видели, как плакали жена и дочь, когда я во втором часу ночи читал им трагедию, как волновались и до утра не могли заснуть мои соседи. Уж они – то в поэзии не в пример вам, знают толк. На следующий день даже участкового инспектора пригласили на прослушивание. Вот эти строки разве не вызывают у вас боль, чувства утраты и сострадания. Козочку собаки страшные задрали, бедные козлятки остались без мамы …

Филимон со слезящимися глазами, вытирая скомканным платком щеки, страдающе глядел на редактора, который с трудом сдерживал смех.

– Вызывают боль, – мрачно ответил он, – зубную и гомерическнй хохот.

– Жестокий, бездушный вы человек, – оскорбился Бузякин. – Какой только толстокожий тугодум посадил вас в это кресло? Я пожалуюсь на вас в общество охраны животных.

– Не возражаю, не возражаю, – обрадовался, предвкушая конец диалога, Аристарх Платонович. – Заодно предложите стихи в стенгазету «Собаковод» или «Кинолог».Даже, когда корректор принесла свежие оттиски полос, и редактор углубился в чтение. Филимон не собирался покинуть его кабинет. Расположившись в кресле, он норовил предложить редактору то одно, то другое из своих плодов бессонных ночей, вдохновения и творческих мук.

– На лужайке дружной стайкой щебетали воробьи, – мурлыкал он себе под нос.– Им из рощи подпевали озорные соловьи…

– Вы наступили на горло моей лебединой песни! – сокрушался пиит, вскочив с кресла и перекатываясь из угла в угол. – Вы лишаете читателей встречи с прекрасным творчеством. Но талант пробьет себе дорогу. Я пойду на эстраду, я найду путь к их сердцам, и они расцветут, как тюльпаны под лучами солнца. Вы видите, я даже разговариваю белыми стихами.

Понимая, что так просто от пиита не избавиться, редактор позвонил в отдел культуры: