Евгений Шестаков - Хультура речи

А Соловей-то... Разбойник-то этот... Не повезло ему. Разбудил-таки придурок ежика. Не то чтобы совсем проснулся ежик, но угловатое чудище возле кровати заметил и движением брезгливым прихлопнул. И правильно. И поделом ему. Так и надо. Нехер ежика в его домике тормошить.

Вот, бывает, нальет ежик стопочку, высоко подымет, опустит, ко рту поднесет, выпьет, грибочек вилкой наколет, высоко подымет, опустит — а в рот-то сунуть и позабудет! И такое, бывает, за один раз до десяти раз бывает. И вот тогда-то, друг мой прыщавый, вся сказка и начинается...

Сперва о лапках. Их у ежика в среднем четыре штуки. Левая, правая, задняя, запасная. Плюс костыль, ежели еж в годах, либо два, ежели инвалид, либо три, ежели коллекционер. А ежели старый увечный коллекционер — то это уже с виду вовсе даже не еж, а такой маленький дурацкий лесной комбайн, который не собирает ни хрена, а наоборот, теряет все при ходьбе — башмаки, костыли, очки, направление движения, стыд и память.

Теперь нос. У нормального ежа он один, строго спереди и строго посередине. Пока тверезый. А как выпьет — он у него везде. Ежик выпимши — это один сплошной нос, который в разные места с одинаковой целью лезет: пронюхать, нащупать, ототкнуть, выжрать и опупеть. И ежели шары, до половины залитые, на расстоянии вытянутого костыля не видят ни хрена и при ходьбе ежу лишь помеха, то нос его дальнобойный за тысячу восемьсот шагов водочный перегар от самогонного отличает. И наука на этот счет общий солидарный подтвержденный вывод имеет: любой пьяный еж, лишенный способности видеть, слышать и передвигаться, ежели где добавку пронюхает — все равно передвинется хрен его знает как, нащупает, ототкнет, выжрет и опупеет.

Теперь иголки. Их количество определяется возрастом, и к сорока годам, случается, лысеет еж до последней степени и с виду становится обычный хомяк домашний. Но! Хомяк — это всего лишь мешок с крупой, который сам себя наполнять и туда-сюда таскать может. А вот ежик, даже когда окончательно пожилой, и лысый, и хромой, и беззубый, и тугоухий — это все равно ходячий атомный бомба, и измеряется в мегатоннах, и взрывается где попало, и никого не щадит, и ничего не помнит потом. И колючки у ежика — это вроде рубашки осколочной на гранате. Их вполне может не быть. Один хрен, когда грохнет, волной все повалит.

И глаза. Они у ежика маленькие и круглые, но бывают огромные и квадратные, это когда ежик увидит, что кто-то мимо прошел и ни разу не поклонился. А еще бывают узкие и с прищуром, когда ежик, слава богу, еще не сердится, но уже, спаси господи, недоволен. Свои глаза ежик в основном открытыми держит и моргает ими раз в день, а чужие — в основном прикрытыми да подбитыми, и ни одного дня не пройдет, чтоб кому-нибудь не подбил.

И вот, значит, друг ты мой золотушный, представь себе масляную такую картину без рамки и подписи, когда ежик уже пьяненький в меховую стельку и дубовую доску, но еще вполне теплый и даже слегка живой. А ты, значит, корешок мой обструганный, по грибки-ягодки за кленовыми шишками да еловым соком в лес притопать сподобился. В самую чащу, в самую гущу, в адских кущ темнотищу, где ежик хмурый упился до газообразного состояния, до полного нестояния исшатался и оба монокля проглядел в поисках: кому бы в грудную клетку черепную коробку вбить. А ты, стало быть, припожаловал. А ежик-то, выходит, тебя дождался. А ты, как я понял, крепкого здоровья и долгих лет жизни себе не хочешь. А ежик, как сейчас ты поймешь, по бухому делу твою шляпку от гвоздевой отличать не станет, а в любую поверхность одним ударом вобьет. А на похоронах твоих, получается, семья твоя таким образом время, место и усилия сэкономит. А ежик даже не разберет, моль он казнил или лауреата всемирного. А...

— А-а-а-а-а-а!!!

Вот и сказке короткой длинный конец пришел. Отдыхай, ныне подземный друг мой. Баюшки тебе вечные, спи спокойно, не ворочайся и на ежика в обиде не будь. Не со зла ведь он. Не из вредности. А просто выпил маленько. И маленько не закусил.

На утреннего ежа без розовых очков смотреть страшно. Уж лучше два дня задарма ухом гвозди вколачивать, чем похмельного ежа мрачного нечаянно в шкафу встретить. А так-то всегда и бывает. За сухариком малосольным к буфету потянешься либо сдуру галстуки посчитать в комоде — а там еж похмельный стоит, пятки вместе, носки врозь, глаза горят, и в одном, прижмуренном, — твоя смерть, а в другом, подбитом, — тещина. Такой еж твои килограммы считать не будет, сантиметров до потолка не убоится, такой еж тебя за бороду возьмет и только одно спросит:

— Где?

Если дурак ты и не понял, то теперь ты безбородый дурак, а еж терпеливый бороду тебе вернет и еще раз спросит:

— Где?

Если поумнел ты и не отходя налил — кричит еж криком просветленным от двух до пяти секунд и в стакан солдатиком прыгает, и не ртом пьет, а всеми порами. И выходит из стакана с улыбкой, но тебя та улыбка пусть не обманет, губки бантиком в ответ не делай, вопроса его хриплого жди:

— Кто?

Это трудный вопрос. По многом питии позабыл ежик многое, и себя позабыл, и напомнить ему надо, что еж он, а не сковородка, и не трамвай, и не шампиньон. На примерах и четкой логикой убедить его надо в колючести его и округлости, в подвижности и гриболюбии, а не то зазвенит у тебя в комнате, и рельсами сам ляжешь, а он по кольцевой гонять будет, и электричество в нем никогда не кончится. Убедил ежа, дорогу ему к двери показал, ориентиры расставил, рукой помахал — и замри, молчи, нишкни! Последнее слово всегда еж скажет, и уж ты дождись, когда он к порогу доковыляет, событий не торопи, а терпи, пока обернется он у двери и тебе напоследок промолвит:

— Бывай...

Жил коала в зоопарке, как дурак. И забрали коалу в солдаты.

Многое понял коала — и ружье понял, и фуражку, и себя в фуражке понял, а вот «Стой! Кто идет?» понять не смог. Попало в коалу, пробило и улетело, а коала в госпиталь слег. Только поправился, только припух, только эфедрин понял — аты-баты пришли, медаль принесли, побрили коалу — и обратно в часть, за пулемет, за Родину, за здорово живешь. Родная часть с диким воплем в атаку пошла, на врага, за матерей, за золовок, за границу, за хрен собачий, а в коалу опять попало. Коала маленький, ему мало надо, а тут много прилетело, десять штук больших прилетело, и все в коалу. Коала раненый на цыпки встал, по-цыплячьи крикнул и Богу душу отдал. А Бог добрый, обратно ему вернул.

Коала в госпитале отъелся, все подушки сплющил, маленький пухлый медсестра два раза понял — аты-баты пришли, почетный грамота принесли, табак принесли, коала дым пускал, с боевой товарищи водка пил, командир черные усы целовал — и опять в бой, опять прилетело, два больших, один маленький. Коалу на шесть частей порвало, по полю раскидало и унеслось.