Евгений Шестаков - Хультура речи

— Бог ты мой! — прошептал Карабас Барабас, он же Карбас Баркас, он же Карабашка Барабашка, он же Пидарас Фантомас — Мальвина любила придумывать имена, — и упал в обморок. Записка, лежавшая на столе и придавленная его, Карабасовой, вставной челюстью, гласила: «Старая свиня нинавижу иди в жопу с приветом твоя Мольвина».

Хлопотливый Дуремар вызвал «скорую», полицию, родственников и гробовщика. Очнувшийся от чесночной клизмы Карабас расшвырял врачей, полицейских, родных, загнал под диван гробовщика, вооружился самой беспощадной из своих плеток и пошел убивать свою жену. Глаза его были сухи и выпуклы. Сзади, волоча мотоциклетную цепь, скакал Дуремар.

...Карабас зашел слева. За ним, укутанный в зеленое и утыканный ветками, полз Дуремар. За ним ползла мотоциклетная цепь.

...Карло зашел справа. За ним хромал безголовый в рассуждениях и безрукий в работе Джузеппе. За ним хромала его дурная слава плохого бойца.

...Лиса Алиса и кот Базилио зашли со стороны солнца. У Алисы в руках был большой армейский сачок. У кота была мышеловка и набор тактических приемов в очкастой башке.

— Только тебя одного! — твердила Мальвина, целуя и целуя Буратино в надежде достать языком спрятанные за его щекой пять сольдо. До ста пятидесяти ей не хватало ровно пяти. — Только тебя! Век воли не видать! Только тебя!

Буратино молчал. Он лежал горизонтально и глядел перпендикулярно. Он глядел вверх. Вверху было небо. Буратино лежал на земле и глядел в небо. В небе проплывали облака, похожие на знакомых кукол, на столы, на птиц, на булки, на рубанок, которым выстругал его старый Карло. Он помнил наждачку и визг сверла, свой первый взгляд в зеркало и удивление Шушеры. Он помнил все. И он впервые подумал о том, что ему есть о чем думать. Он выплюнул на траву деньги и засмеялся. И ему понравилось смеяться. И он опять засмеялся, глядя, как Мальвина ползает по траве. Действие морилки, которой пропитал его папаша, прошло. Буратино понял, что он — дерево, и что он — не самое худшее из деревьев, и что это — совсем не плохо.

— Это здорово! — сказал Буратино, повернулся на живот и стал разглядывать хмурого лесного клопа, который жрал травинку у него перед носом.

Клопу было три недели, Буратино — три года. А по вечному небу плыло и плыло облако, которому суждено было пережить их обоих, которое стало свидетелем, и пролилось потом слезами, и исчезло к вечеру в темной дали, там, где не знают о здешних бедах, где не таскают плеток и не рубят деревьев...

...Пьеро вернулся через месяц небритый и тощий под руку с фарфоровой бабой, у которой не было лица. Она была нема и глуха, ничего не просила и могла только сидеть и плясать. Пьеро часами баюкал ее на коленях, целовал потрескавшиеся ладошки и что-то шептал туда, где некогда торчало ухо. Он был счастлив. Иногда вечером к паре подсаживался Артемон, совал Пьеро кулек с финиками, тот предлагал подруге, и все трое молча жевали. И плевали косточки на пол. В щель которого провалился давно забытый всеми тяжелый желтенький ключик. Пьеро подобрал его на поле боя и носил как память до тех пор, пока не прохудился его единственный карман. А как только карман был зашит, Пьеро кинулся целовать руки своей умелице, и больше уже не вспоминал о том, что было до того, как они встретились снова.

Буратино восстал из праха, в котором спал, умылся, почистил зуб и проснулся. Было раннее утро. Мальвина постанывала во прахе, ей снились Карабас в пимах с плеткой и все восемь видов надругательства над фарфоровой куклой. Почесывая гвоздь, Буратино приблизился к окну и попытался в него выглянуть. Тяжелые плотные шторы не позволили это сделать. «Курва», — подумал Буратино о жене и раскрыл пасть.

— Курва! — послышалось из раскрытой пасти. — Завтракать!

Сразу употребив оба слова, какие знал, Буратино надолго замолчал.

Вспомнив о желании, которое томило его уже неделю, он подошел к висящему на стене портрету отца и уставился на него единственным, оставшимся после ремонта глазом. «Не похож», — хотел было подумать Буратино, но не смог. Думать ему было нечем и до ремонта. А после того как по его деревянной голове прошелся наждачный круг, да после тройной лакировки, да после удаления носа некогда заводной и буйный мальчишка потерял всякий интерес к движущимся предметам и часами лежал на лавке, слушая, как потрескивают в камине его единокровные братья. Много лет тому назад они с Мальвиной прижили каких-то детей, которые никогда не просили есть, не орали, не плакали, а торчали на полке в виде вставленных одна в другую пузатых девчонок. Кроме изредка заходивших иностранцев, ими никто не интересовался. Продавать их Буратино не стал, так как не видел никакого смысла в металлических кружочках, а сжечь в камине не позволила Мальвина. Не то чтобы она чувствовала себя матерью, не то чтобы запас дров был очень велик, но она била Буратино головой о стену до тех пор, пока у того не пропали всякие намерения. После этого был ремонт. Карабас запросил неимоверные деньги — Мальвина поняла только, что это больше, чем стоит новый деревянный человечек, поэтому ремонт был сделан на скорую руку Артемоном. Из-за слегка врожденного и очень приобретенного алкоголизма руки Артемона дрожали, так что отремонтированный Буратино получился безносым, одноглазым и вдвое меньшим.

— Это ничего... — впадая в запой, успел пробормотать Артемон. — Жаль только, рога не смог приспособить...

В спальном углу закряхтели, поднялась пыль. Обернув лысую голову вафельным полотенцем, Мальвина встала и тут же села. Она всегда садилась тут же, это была ее особенность, которой она не то чтобы гордилась, но во всяком случае не стеснялась. Все-таки годы брали свое, путь от кровати к приседанию, становясь все короче, сократился до минимума. Годы взяли свое... Уже мало кто помнил время, когда... Когда Буратино, еще молодой и крикливый, вел под жестяной венец румяную звонкоголовую невесту с неотбитыми ушами и фабричной прической; когда Артемон надирался до изумления не водкой, а квасом; когда почтенный Карабас действительно был почтенным; когда еще ходил на свободе Базилио; когда уже и в то время немолодой Джузеппе был в состоянии спереть у Карло часы... Все обрушилось и пришло в упадок с кончиной старого Карло. Портрет, засиженный единственной на всю квартиру и вечно голодной мухой, тоже обветшал и готовился к смерти.

— От Тортиллы письмо пришло! — вспомнив, сказала Мальвина не столько мужу, сколько портрету свекра. Муж внимательно слушал треск пламени. — Пишет, что лягушек с самолета какой-то гадостью траванули, они озверели и у водозабора Дуремара отлупили. Пишет, что и сама немного съехала. И Дуремара тоже лупила.