Матвей Ганапольский - Чао, Италия!

А еще я любил львовский трамвай за вагонный ритуал.

Там, где трамвайные пути лежали одноколейкой, на конечной остановке вагоновожатый, который рулил вагоном в одном его конце, легко снимал управляющие накладные рычаги со своих мест, гордо шел через вагон, преисполненный ощущением своей миссии, и, проследовав в его противоположный конец, насаживал рычаги на такие же штыри, соединенные с управлением. Потом он дергал за звонок, и трамвай отправлялся в обратном направлении.

Точно такое делают в метро или в электричках, но там вы этого не видите. А тут все происходит на ваших глазах. И позже, когда вагон тронется в путь, вы можете протиснуться на заднюю площадку и стоять на том самом месте, где только что был вагоновожатый. Вы можете сесть на его высокий металлический стульчик и, уважительно трогая металлические штыри и глядя на убегающие рельсы, представлять себе, что это именно вы ведете вагон, только почему-то задом наперед.

Я очень уважал львовских вагоновожатых.

У всех людей было одно рабочее место, а у них два.

Я смотрел, как они легким нажатием на рычаг, приводят в движение трамвай, набитый людьми. И хотя проезд стоил очень дорого – три копейки, я ездил на трамвае пять раз в день, выделяя пятнадцать копеек из своего скудного бюджета на кино и честно отдавая их на конечных остановках строгим кондукторам, с горечью наблюдая, как мои три копейки превращаются в хрустящий билет с оторванным неровным краем.

Так вот, в тот день я ехал с мамой на трамвае по Привокзальной площади, мимо костела Святой Эльжбеты.

Мы с ней ежедневно проезжали мимо этого великолепного строения, и главной моей мечтой было попасть внутрь, потому что мама говорила, что там стоит огромный орган.

Но это были 60-е годы двадцатого века – разгар воинствующего атеизма, и костел всегда был закрыт, хотя власти приспособили его огромный подвал к текущему моменту – там хранили запасы картошки для всего города.

Перед входом в костел, слева и справа, стояли специальные плоские камни, с двумя выдолбленными продолговатыми углублениями. Тот, кто хотел помолиться, становился на колени в эти углубления.

Понятно, что так стоять было больно, но ходившие сюда католики, в основном старики и старушки, стояли коленями на камнях часами.

Мы ехали с мамой в моем любимом трамвае, я сидел у окна и, привычно бросив взгляд на собор, увидел такую картину: у входа в костел, стоя коленями на камне, молилась женщина. А справа, за углом, метрах в двадцати стоял грузовик, из которого лопатами в подвал сгружали картошку.

Тут нужно сказать, что молящихся возле этого собора я видел часто, точно так же, как часто наблюдал разгрузку картошки.

Но я впервые увидел это одновременно.

Детские психологи утверждают, что какие-то страшные сцены дети запоминают на всю жизнь и стереть их из памяти невозможно. Вот почему они советуют взрослым не пугать детей даже в шутку и стараться, чтобы они никогда не присутствовали при сценах насилия.

Нельзя сказать, что молящаяся женщина и разгрузка картошки – это, по отдельности, чрезвычайно страшные зрелища. Но увиденное в тот раз врезалось в мою память навсегда, хотя я был обычным второклассником.

Можете мне поверить, я даже сегодня в деталях вижу сухонькую старушку, стоящую на коленях на камне. На ногах у нее черные туфли с невысокими каблуками. Она повернута спиной ко мне, а лицом к невысокому деревянному кресту с распятым Иисусом, на которого кто-то, еще до нее, нацепил уже высохший букет цветов – нелепо, но искренне.

И так же, в деталях, я вижу две невысокие фигурки в ватниках и резиновых сапогах, сбрасывающие картошку лопатами с грязного грузовика на поддон, торчащий из подвала собора.

Не знаю, почему я запомнил эту картину, ведь в том возрасте и в то время трудно было понять истинную суть увиденного.

Думаю, что в тот момент мне просто стало отчаянно жаль эту старушку, появилось ощущение, что ее обижают, хотя я рос в семье агностиков и, вообще-то, не очень понимал, зачем эта старушка стоит коленями на камнях. Бог в те времена был далеко.

Но я понимал, что стоять на камнях – это больно!

Как и все дети, я не имел ничего против картошки, особенно жареной. Но эту картошку засыпали в собор – очень красивый с цветными витражами и маленькими ангелочками. И грязная картошка лежала где-то там, рядом с прекрасным органом, который я так хотел увидеть.

Думаю, что все эти чудовищные несоответствия, с которыми жизнь того времени предлагала мне согласиться, вошли в противоречия с чистым детским пониманием справедливости.

Ведь дети очень любят собак и любят своих друзей. Но плачут, когда их друзья бьют собаку, не так ли?

А возможно, меня подсознательно поразила смелость этой старушки. Она публично, на глазах сотен равнодушных людей, молилась.

Когда-то первых христиан отдавали на растерзание львам в Колизее.

Сегодня львов в Колизее нет, но жизнь предлагает новые испытания.

Например, постоять коленями на камнях под равнодушные взгляды прохожих, мат грузчиков и грохот картошки.

Я окончил свой монолог.

Мы с Букаловым сидели почти в полной темноте на лавке в саду, как будто под опрокинутой чашей звездного неба. Было ощущение, что мы в планетарии.

После моего воспоминания о детстве Букалов долго молчал.

– История, которую ты вспомнил, доказывает простую истину, – наконец произнес он. – Как сказал в свое время Александр Мень: «Убеждение в том, что есть высшее, дает нам силы существовать».

Думаю, что ты на всю жизнь запомнил эту историю, потому что в ребенке, как ни в ком другом, заложена жажда справедливости и чувство жалости. Та сцена, о которой ты рассказал, она, конечно, была похожа на театр. Но любой театр – это лишь приподнятое рампой отражение жизни. И то, о чем мы будем с тобой говорить, прекрасно соотносится с твоим рассказом, ибо для многих сегодняшний Ватикан – это также театр.

Да, наверное, это похоже на театр, я бы даже сказал, на театр теней. Может быть, на кукольный театр.

А ведь когда-то это был «Театр с Большой Буквы», и весь Рим и его окрестности были подмостками этого театра.

В самом деле, когда говорится «Вечный город», «Рим», мы, конечно, имеем в виду древнеримскую цивилизацию как крупнейшую эпоху в развитии человечества.

Но не только и не столько.

Еще мы говорим «Святой город», потому что Рим – это еще и один из центров мирового христианства. Можно даже сказать – главный центр. Паломники приезжают сюда, как они же посещают Святую землю, Иерусалим, чтобы побывать в местах зарождения самой массовой мировой религии.