Вячеслав Злобин-Алтайский - Провинциальная богема. Сборник прозы

– Ты будешь светить фарами, а я буду разговаривать…

Водитель больше не задавал вопросов. Он был напряжен и озадачен. На Анну изредка бросал косые взгляды и мучил себя гаданием: «Сумасшедшая?.. А вдруг – ведьма?»

Въехали на территорию кладбища. В свете фар, разрезавших темноту, перед глазами поплыли сосны, кустарники, кресты, памятники.

Анна нашла могилу Ивана. Вышла.

На небольшом холмике земли, уложенном по краям дерном, стояла легкая надгробная плита с карточкой мужа.

– Иванушка! Зачем меня терзаешь? Зачем зовешь сюда? – полушепотом вопрошала она.

Ее пересохшие губы дрожали, помутилось в глазах от слез. Лицо Ивана на карточке, казалось, пришло в движение. Он, как живой, с немым укором смотрел на нее и молчал…

Не выдержав томительной паузы, Анна упала на колени, потом легла, обхватив холм руками.

– Отпусти, Ваня, я не хочу туда.

В ответ – все та же загадочная и томительная тишина.

Вскоре кто-то, словно порывом ветра, словно шелестом листвы, донес его голос издалека:

– Аня, я знаю. Я все знаю!..

– Вот и хорошо, – ответила она. – Ты больше меня не зови… Мы останемся вместе навсегда. Связь измерений нас не отпустит… Только думай о самом важном! И я буду думать…

Все стало тихо… И на душе тоже.

И Петр отстал от нее, и больше их пути-дороги не пересекались…

В родные пенаты я приехал на новом мотоцикле. Родителей на месте не оказалось: рабочий день был в разгаре. «Обнову» свою я оставил у отчего дома и пошел по улице навестить бабушку. Это было всегда, когда я приезжал сюда в гости.

На улице играли дети – от шести до десяти годков. Бегали три пацана и четыре девочки, которые звонко визжали и пищали. От мальчишек отлетали короткие вскрики и строгие команды. У девчонок длинные подолы выцветших сарафанчиков то вздымались пузатым абажуром, то вились позади хвостатой простыней. Мальчишки шныряли в затертых и грязных штанах-трикушках и таких же бледных, как сарафаны девчат, рубашках.

Ребятня то кидалась вразбег и пряталась кто куда, то неслась сломя голову наперегонки к месту водящего. Выбирали схрон то под горой ободранных для стройки бревен, то в соседском палисаднике за кустом сирени, то за углом дома и даже на крышах сараек.

Когда наступил очередной разлад игры, они встали кружком и, как заведено, старший, самый высокий и громкий мальчик с русым длинным и прямым чубом прилежно завел считалку:

– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить – все равно тебе ва-дить!..

Буря восторженных голосов, досада опечалившейся девочки, которой выпало водить. Она со вздохом, с натянутой улыбкой повернулась к серому покосившемуся столбу линии электропередач, закрыла лицо ладонями и принялась считать:

– Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать. Кто не спрятался – я не виновата!..

– Еще, еще! – галдели с наполненным ужасом глазами дети, не успевшие скрыться.

И девчонка вновь заводила счет…

По улице я шел не спеша, оглядывая с детства знакомые дома и постройки. С годами мало что здесь менялось. Не доходя до бабушкиного дома, увидел своего двоюродного брата Юрия.

Он сидел на лавочке понурый, задумчивый у стены приземистого бревенчатого сруба – дома своих родителей, где он и проживал. Я, конечно же, обрадовался встрече и присел рядом. Общались мы с ним по жизни редко и коротко.

Юрий был старше меня лет на двадцать. Он особняком держался от всех моих родственников. Все «корневище» нашего рода обустроилось на удивление компактно – вдоль одной улицы. Среди этих близких мне людей Юрий слыл неким «монахом» – обособленным, гордым и каким-то чудным, что ли. Хотя его гордыню ценил только я и то, может быть, от неведения. Остальные думали иначе. Мол, семя-то наше, да выросло сорняком. Много читает, много мечтает, но в семейном отношении – без ветрил, а уж в практических делах и совсем неприкаянный. Живет какими-то мутными идеями и только коптит по жизни.

Глаза его были закрыты затемненными очками, и видны сквозь них были только зрачки, почти неподвижные, но часто меняющиеся в размерах. Если брата ничто не тревожит – зрачки с горошинку, как волнение его забирает – чуть не с вишню. Одним словом, зрачки его, как светофор, обозначали смену движения мысли и настроения.

Юрий стрижет волосы себе сам и часто, так как растительность его неровными ярусами получается – голова будто желтыми опилками усыпана. Этот его чудесный крик моды я уже не первый год примечаю. Бороду он не растит, выбрит начисто, скуластый и длинный подбородок аж солнце отражает. Рот у него, как кольцо резиновое: когда брат возмущения полон – становится овальным, а когда радость нахлынет или тараторить начнет, так расплывается беспредельно.

Перекинулись приветливыми фразами. Обмолвились о том о сем. И вдруг я огорошил его вопросом:

– Юра! Отчего всегда ты потерянный какой-то?

После такой моей дерзости он оживился, глаза загорелись.

– Это как же понимать?! Кто потерял-то меня – я ить не сокровище какое?..

– Да чего уж там… Как-то душу такую я никак не пойму…

– О душевном – мало кого печалит, слишком грязи там много, а потому – душа потемки.

– Вот грязь-то и понять надо, чтоб выбирать…

– Братка, уж больно допытливый ты! Говорят, любопытной Варваре на базаре нос оторвали!..

– А как же познавать, если носы-то всем рвать? Говорят же: «Жизнь прожить – не поле перейти».

– Про жизнь, говоришь, надо? А потребность-то слушать есть, коли вдолгую?

– Спешить мне некуда, а твой образ для меня загадка…

– Ишь ты, следопыт…

Помолчал, заглянул мне в глаза, изучая чего-то, и начал:

– Радеть в одиночестве – моя стихия. И черт мне не брат, не то что вам, несуразным. Во мне куча звериных инстинктов, но в противовес вам я им противостою. Вы же по накатанной колее катитесь, не озираясь вокруг, ничего не убоясь…

– Да кого ж мы бояться-то должны? Если правое дело наше, то и мы для дела равенства и единства живем. Хотим все по правде и по справедливости. Мы ж не какие-нибудь иезуиты – мы советские!

– Вот-вот, пыль поднимать мы можем! Так и тянется язык к откровениям. Ты не от лукавого, не от бесшабашности – ты от недоразумения. Вот и твои, мать твоя в том числе, от недоразумения поставили крест на мне, а я возьми да сам его и надень. Ноша тяжела, да не сгибает. И не в тунеядстве дело, а в переживаниях и житейских извивах. Я свободен потому, что я над бытием. Свою духовную свободу не променяю на садическое объятие быта. И эта борьба во мне идет всю мою жизнь. Лучше быть падшим ангелом, чем падшим человеком. Этот мой девиз из глубин моего сознания исходит, он выстраданный… Все-то у вас от атеизма проистекает. Цель его – пестование гуманизма. Понятие это – палка о двух концах. Гуманизм рожден во имя человека, но суть его размывает самого человека, отрицает его. Не ради праведности дел воздвигали его философы, а ради идей и власти над умами. Лишь корневая связь человека в единении с Вечной сутью страданий и открывает гуманизма утопию…