Сергей Чугунов - Мелочь, но приятно. Юмористические миниатюры, пародии, стихотворения и сказки

Ничего нет у Ивана,
кроме вечного изъяна,
многочисленных долгов,
бодуна поутру рано
да под вечер синяков.
Пропил всё и ум, и кров…

(Но иные пропивались,
оставаясь без штанов!)

Нет ни дома, ни жены…
Но осталися штаны,
правда, с дырами, но дыры…
… -то не каждому видны.
И, к тому же, у Ивана
были туфли, как ни странно,
и засаленный пиджак
от Кардена иль Кордана —
всё равно… (не в этом дело)
И, пускай, надет на тело,
без рубашки был пиджак, —
зато тело не потело!

Огородников Иван —
баламутище, буян —
брёл в молчанье и смиренье,
потому что был не пьян…

Но увидел, вдруг, Иван,
что (на радость? Богом дан)
возлежит у тротуара
на газоне чемодан.

И тихонько боком, боком,
тайной сапой ли, наскоком,
подобрался наш Иван,
подобрал и хитрым оком
поглядел, кто есть окрест,
совершил рукою крест
и рванул, что было силы,
напрямик, наперерез…

Прямо в комнатку на Мойке,
ту, в которой, кроме койки,
табурета да стола, были:
Библия на полке
да иконка (я не лгу)
с Божьей Матерью в углу;
да ещё для кошки Муськи
грязный коврик на полу;
на стене динамик рваный,
что будил поутру рано;
полтарелки на столе;
да под койкой три стакана.
В комнатушку шмыг скорее,
понадёжней запер двери,
вскрыл отвёрткой чемодан…

Ну а там…

(«Кому же верить?
Что такое? Гадом буду,
если что-нибудь забуду,
сколько лет внушали нам —
«в жизни нету места чуду!»)

…вдрызг измятая рубашка,
для штанов одна? подтяжка,
пачки долларов! и йен?!
и какая-то бумажка…

Смял бумажку, в угол бросил,
а душа уж водки просит
при одном лишь только виде
денег… В денежном вопросе:
«тратить денюжки куда?» —
Ваня спец был, хоть куда.

Деньги есть – пропить их надо,
нету денег – ни беда,
угостят друзья, быть может,
или боженька поможет,
как сегодня вот помог…
Выпьем други… Славься Боже!

Огородников Иван,
буйных пьянок ветеран,
улыбаясь, полз вдоль стенки…
Был он счастлив, то есть пьян.

Встав, Иван принял стакан
да тотчас же в чемодан
за деньгами…
Глядь, рубашка.
Порешил тогда Иван:
«Голодранить надоело;
чем ходить на гóло тело —
я рубашечку возьму,
простирну и, знамо дело,
красота!..»

Иван пошёл,
в ванной ржавый таз нашёл,
замочил в воде рубашку
и решил «принять ешо»…
А вернулся… Вот промашка —
суше прежнего рубашка.

Призадумался Иван:
«Не иначе бабка Глашка…»
Жил Иван с соседкой в ссоре,
коли та ему насолит,
он: то, в злобе, плюнет в щи;
то « нечайно » чай посолит.

Бабка то не замечала,
головою лишь качала,
бабой набожной была
и, конечно, всё прощала.

А бессовестный Иван
был к ней добр, когда был пьян.
Ране, было, пил он часто —
наполнялся лишь карман…

« Славно времечко » прошло,
когда « кажный день везло » —
вот Иван и матюгался,
и срывал на Глашке зло.

Вину бабка отрицала,
головою лишь качала:
– Ты чего так осерчал?
Мал те трезвого скандала?!

Вновь Иван воды налил,
вновь рубаху замочил.
« Экспримент » решил поставить —
« энто дело » он любил.

Ждал он, ждал… Да ждать устал,
призадумался мал-мал,
вскоре вовсе закемарил…
А когда глаза продрал —
всё как раньше…
Вновь промашка:
вновь суха его рубашка;
вновь задумался Иван:

«Но теперь совсем не Глашка!?
Я ж сидел спиною к двери…
Знать из импортной матерьи ,
защищат , знать, от воды…
Вот жа выдумали звери!
Ладно-ть, что врагов корить,
буду я и так ходить,
только б надобно погладить…»
И пошёл утюг просить
у отходчивой соседки.

Та утюг давала редко,
всё боялась, что пропьёт,
всё ж утюг – не табуретка.
Но на это раз дала!

Гладить стал, тоска взяла,
всё морщинится рубаха,
как не гладишь – во дела!

– Да-аа… как следует напиться
не успел… мать! – матерится
Огородников, – Не сплю,
а уж сон кошмарный снится.

Постоял. Утюг отнёс.
«Кто-то шутит… и всерьёз!
Самого себя, аж, жалко,
и, не просто так, до слёз…»

Ваня в « чуйствах » прослезился,
остограммился , побрился,
влез в рубаху, денег взял
и, как-будто, испарился…

Лишь захлопнулася дверь,
озираясь, будто зверь
после спячки из берлоги,
Глаша вышла…

«Фу-уу… теперь,
можа дух перевести,
Ваньку ежли довести
до каленья – порешит ведь!
Надо так не повезти
мне с суседом…
Прости, Боже!
всё болтаю и чаго же…
Всё пред боженькой равны!
Так ругаться мне негоже».

Глаша кликнула тут киску,
налила ей супа в миску
и ушла, бубня под нос:
«Довязать к утру б манишку…»

На Карпѝевом пруду,
видя лебедей чету,
думу думал Ваня: «Боже!
И к кому, куда пойду?
Кто же змея приголубит?
Водка? – губит, но не любит…
Друг? – я нужен, пока пьёт,
обнесёшь – он, враз, забудет;
В келью-комнатку на Мойке,
ту, что окнами к помойке,
где когда-нибудь загнусь
после дружеской попойки?»

«Для чего я создан был? —
мыслит он, – чтоб гадость пил?!
Может быть, не Бог, божёнок-
практикант меня лепил.
Я не думаю, чтоб мог
ошибиться Господь Бог…
Мож ему, заместо глины,
сунул чёрт дерьма комок?
Мож виновен и не бес,
не удался мож замес?..
И явился миру Homo
только Sapiensа без…»

«Ох, как давит грудь рубашка,
(не дышать, а жить! мне тяжко)
промокнула кровь мою,
будто воду промокашка.
Продал душу ты, Иван,
за какой-то чемодан.
Как же так ты промахнулся —
ты же был совсем не пьян?
Да-аа… права, наверно, Глашка:
Человек – есмь червь, букашка!» —
вновь расплакался буян…

«Кстати, там была бумажка…
Да! листок какой-то был!
как же я о нем забыл?
Сатанинская расписка!?
Мол, я продал… чёрт купил…
за какую-то тыщёнку…
душу грешную, душонку!
горемычную с душком…
На рубашку-распашонку
да какую-то подтяжку
променял всё…
Как мне тяжко,
будто выжали меня,
как лимон…»

«Пойду бумажку
поищу, авось найду.
Сердце чувствует беду…
Что ж, пора… – решил Ивашка, —
и меня призвать к суду…»