Владимир Перцов - Для писем и газет

Я сказал.

Он сказал: – Дважды два?

Я сказал: – Три.

Он проверил. Оба раза совпало. Потом он спросил: – Головой бился, стихи писал?

Я сказал.

Он сказал: – В другой раз будешь думать. – И почесался.

Я тоже.

Он сказал: – Вы мне нравитесь. Оба. Заходите еще. – И написал: «практически здоровы».

В том флигеле во дворе было тихо. Больные не сидели, а лежали. В основном под простыней. Преимущественно босиком.

Я спросил: – Кто крайний?

Вышел еще один и крикнул: – Глянь, Петро, уже сами приходят!

Я сказал крайнему: – Подвинься.

Он подвинулся. Мне дали простынь и спросили: – Готов?

Я сказал.

Он послюнил карандаш и написал на пятках: «практически готов».

Лева похож на разбойника. Это одна женщина – он ей чем-то не угодил – сказала: а рожа-то совершенно разбойничья. Тут только все обратили внимание и вздрогнули. А до этого не видели: все рыскали глазами по прилавку, выбирая кусок получше.

Лева – мясник, мясник потомственный, и может, профессия наложила отпечаток, что он похож на разбойника, особенно рыжие бакенбарды. Но даже, если и на разбойника, то который уже раскаялся. Тому виной Левины глаза, чуть навыкате, большие и как бы о чем-то сожалеющие. Так разве посмотрят человеку в глаза? Только на прилавок да на руки, чтоб не обвесил. Редко на бакенбарды. А Лева не обвешивает, он честный человек и не виноват, что его древнюю профессию запятнали и обагрили всякие проходимцы.

Он красив, когда стоит за своим прилавком в халате, фартуке с подтеками, в белой шапочке, надвинутой на самые бакенбарды. Он велик. Прямо купец Калашников по фамилии Зельцер. Так это же надо увидеть. А увидеть-то некогда, все спешим куда-то или вовсе дураки.

– Я, Любовь Лазаревна, не жалею уже разделанное животное, – говорит один такой дурак, доцент по фамилии Штрек. – Такова жизнь: кто-то ничего не делает, а только мычит, а кто-то потом его съест… Но когда Лева берет говяжью ногу своей, с позволения сказать, рукой, мне становится больно, словно это меня он схватил своей рукой. И у меня вот здесь выступают синяки.

Тут он задирал штанину, затем, извинившись, кальсонину и показывал, где именно. Нога у него была желтая и мягкая от старости.

Ну и что, спросим, что выступают? Ну и что, что похож на кого-то там? Внешность обманчива. Та, например, которая обнаружила Левину схожесть с разбойником, сама ворует электроэнергию путем подкладывания кинопленки в счетчик. Так что на ее руках, образно говоря, кровь работников электрической промышленности. Просто профессия у Левы не поэтичная. Но такова жизнь, как сказал бы дурак Штрек, кто-то пишет стихи, а кто-то рубит тушу. Иначе откуда бы взялись у нас все эти дворцы да фонтаны. Но мало кто знает, что Лева – сам художник. Музыкант. Да, музыкант, у него в подсобке стоит небольшой кабинетный рояль «Блютнер», и Лева за ним отдыхает, когда нет работы.

– Лева, – спрашивает Исер Александрович, – сегодня будет мясо?

Лева отрицательно качает головой и, чуть пригнувшись, входит в подсобку. Там он снимает через голову твердый фартук и присаживается к инструменту. Не на ящик присаживается, как можно подумать, а на круглый вороненый стульчик с винтовой ножкой. Рояль тихо отзывается под его рукой, а на белой клавише остается волнистый отпечаток пальца – потом Лева его сотрет. Когда нет мяса, он играет нечто грустное, например, Шопен, вальс номер семь. При этом его большие плечи опущены, словно он действительно скорбит о злодеянном…

Но вот приехала машина, и Лева торжественно вносит на плечах полкоровы. Но это уже не мясник внес на плечах полкоровы, это тореадор только что на глазах у взвившейся от восторга публики точным ударом рассек сопящего быка на две равные части и сейчас занес тушу для ритуального ее расчленения.

– Зельцер, это ваш инструмент? – спрашивал Леву каждый новый заведующий, знакомясь с местом работы.

– Да, это мой рояль, – достойно отвечал Лева. – Его подарили моему предку Альфреду Соломоновичу революционные матросы, когда узнали, что это он продал испорченное мясо на корабль «Потемкин», что, как известно, переполнило, чашу матросского терпения, а это явилось поводом для начала всех этих революций.

Так объяснял Лева и показывал заведующему надпись на внутренней стороне крышки: «Красному еврею Феде Зельцеру за его Заслугу».

– Этот рояль – гордость нашей династии, – красиво говорил Лева: ему уже приходилось выступать с воспоминаниями о революционном предке. Заведующий с уважением трогал надпись. И потом трогал, когда заходил в подсобку. Пока его не снимали с выговором по партийной линии и не бросали на канцтовары, полагая, что уж там ему крышка.

Но умный человек и на канцтоварах не пропадет.

Однако, чем дальше, тем реже доносился из подсобки победный стук топора, все чаще звучали печальные ноты Шопена, так много говорящие постоянному покупателю.

– Слушай, Лева, – предлагал знакомый скульптор Саакян, – отдай мне колоду, я сделаю из нее твой бюст.

– Не отдам, – не соглашался Лева. – Скоро мясо привезут. А потом: у бюстов глаз нет, они все, как слепые.

Так говорил Лева, однако в словах о скором мясе не было твердости, и если честно говорить, не был он уверен в завтрашнем дне. Странно было слышать такое в стране поголовной уверенности в будущем, да вот так случилось, подкачал Лев Яковлевич Зельцер, мясник по профессии.

– Мама, – говорил он маме – тете Броне. – Если у меня спросят: «Лева, где мясо?» – чем я буду в глаза людям смотреть? А покупатели будут смеяться: «Вон пошел этот босяк Зельцер, пока он играл на своем рояле, исчезло мясо».

Тетя Броня сморкалась в передник и радовалась, что Яков не дожил до такого позора.

– Надо менять профессию, Лева, – прозорливо говорила мама. Но менять профессию – этого было нельзя, невозможно увидеть Леву без фартука и шапочки на голове. Это все равно, что встретить тореадора в мундире с облезшими галунами, в поседевшем парике, когда он стыдливо стряхивает в корзинку для мусора наколотые на шпагу бумажки.

– Я знаю, что я сделаю, – решился наконец Лева. – Я сбрею бакенбарды и уеду туда, где меня никто, не знает. В Америку.

В учреждении, куда он обратился за справкой, чтоб ему уехать в Америку, его уговаривали:

– Лева, ты представитель нашей славной династии мясорубов. Не едь в Америку.

– Поеду, – отвечал Лева, оглядываясь в кабинете учреждения, о котором столько слыхал, а был впервые. – Дайте мне такую справку.

– А мясо скоро будет, слышь, Лева! Читал выступление нашего мясного министра, так он прямо и заявил! Не тебе или вот нам, а прямо с высокой трибуны заявил, ты понял? Что скоро мясо у нас будет навалом! Ты газеты читаешь, Лева?

– Нет, – сознался Лева, – заворачивать нечего стало. А министр врал. Он когда говорил, так у него глаза бегали и руки дрожали, я по телевизору видел. – Отпустите меня в Америку.