Андрей Казаков - Вкус боли. Любовь есть боль, заставляющая жить

Лежит бутылка на столе;
лежит бутылка.
И в ней уж пусто на заре;
совсем уж пусто.
Лишь муха копошится в слизком дне;
хозяин пребывает в крепком сне
и громогласным храпом давит ухо.

Живу сквозь сон своих начинаний.
Дышу поверхностно, через нос.
И прёт из меня букет излияний,
рождённый душою как вечный вопрос.
Но людям нужны не вопросы.
Ответы.
Простые, как капля дождя на щеке.
Время летит, а их, громко, нету.
Всё изменилось, а их, просто, нету.
Их
не бывает
вообще.

Шли вдвоём, вели беседу.
Солнце, улица, весна.
Вдруг машина на дороге.
Визг, сирена, тормоза.
Происшествие с подругой:
отлетела голова…
В мир глаза полуоткрыты;
губы еле шелестят;
произносят чуть заметно:
«Что случилось? Где же я?».
И, укрыв её собою,
в липко-кровяной земле,
прошептал, что всё в порядке:
вечно счастье на Земле!

Тела влюблённых
днём и в ночи,
как свежие калачи:
в черноте развалюхи-печи рождЁнные,
огнём ее укреплЁнные,
собой удивлЁнные.

Облака белёсые,
иногда и серые
(могут быть и чёрными)
летят издалека.
Шапками мохнатыми
застилают землю;
стелятся туманами.
Значит, ждать дождя.
Нет идеи в этом,
а писАть то хочется:
не даёт покоя
больная голова.
Утро зачинается;
пустота хлопочится.
Вот и бредит облаком
сонная душа.

Старое пройдено, новое грянет.
Пусть наводняет собой, обжигает.
Ягоды спелой цвета «бордО»
кровью впекается в снежное зло!
Мы – не железо, не гайки, не роботы.
Мы – биотело с оргазмом на проводе.
Нам бы взорваться силою дня,
чтоб не гудела в ушах тишина;
чтобы глаза посмотрели в глаза.
Чтобы хрусталь заскрипел на ладонях
от неизбежности новых подъёмов!

Почему-то невесело мне,
а ведь все в круг танцуют и пляшут.
Почему торжество в этом дне,
а назавтра всё будет иначе?
Нить судьбы протяжённостью в жизнь
прошивает собою скелеты.
Пьём вино, говорим и кричим —
все равно нас,
по-сущности,
нету.

Ушёл из жизни человек,
раскрыв собой её поспешность.
Земля дарует миг тепла души,
окутав позже в холодность и вечность.
И в свете дня горбОм чернеем мы,
венком прикрыв в заснеженной пылИ
родную горсточку судьбы,
как знак чудовищной игры,
в которой силы не равнЫ,
но правит, всё же, человечность.

Живу и не живу как-будто,
в себе миксуя явь и сон.
Осталось долго ль видеть в цвете
сквозь хрусталя зрачок
небесный небосклон?
А он, то солнцем залит ярко,
то ватным облаком укрыт.
В надежде буду пребывать я,
что прах мой птицей полетит!
Туда,
туда,
за горизонты,
где есть свободно-добрый мир
и где не надо думать больше:
живёшь ты или раньше жил.

Мир, размягчённый градусом —
искажённая призма времени.
Я плыву
словно в лодке с парусом
без проблем, суеты и бремени.
Кратковременен миг достоинства:
завтра снова в пучину слабостей.
Как велик, всё же, круг ничтожества;
как же мал свет душевных благостей.

Трагический апофеоз:
сон резко
оборвал мороз…
Как сладко-гОрька
кинопанорама,
в которой мы
живём вразнос.
Живём
и исчезаем сходу
как мотыльки
за снежною стеной.
Там дней обрыв;
оттуда нет возврата.
Там вечный
и седой
покой.

Мы – Че-ло-ве-чес-тво!
Это нам кажется.
Это мы себе всё придумали.
Есть существа, языками шумящие,
в млечных путях божеством обманУтые.
Власть от богатства бежать не пытается;
чернь от бедности в радость живёт;
свЯтой водой окропляется лоб.
Так вот блажим
в суматохе и сУете.
Сами не можем на что-то влиять.
Всему будет конец
без распятий, но в ужасе.
Это как глазом с соринкой моргать.

Не надо громких слов;
и заковыристых.
Не надо сладких нот
и, даже, милостивых.
Нужна лишь пойма благоденствий
через пути срединных действий.
Но некому центральный мяч водить.
Ведь проще кол в кишки забить.
И править
в молчаливой тени дня.
Как хороша на кладбище весна!

Я брёл по чаще;
вышел на поляну
и, посмотрев на лес
зелёно-голубой,
услышал пенье ангелов
на небесах,
чуть справа,
а через мгновение —
над самой головой.
И опустилась радость
на дУшу во страданье,
и отошёл от сердца
поганый волчий вой.
Я понял, что стою
на доброты изъянах.
Я понял, что иду
по правильной кривой.

Еду в поезде жизни
под сердечный стук
и прошу я небо
умереть без мук,
может быть, под утро,
чуть прикрыв глаза;
сделав неглубокий выдох из себя.
Пусть все будут дома:
ведь моя душа
их должна увидеть
раз и навсегда.

Кто мы в забытом этом мире?
Мешки с костями на узле.
Воображаем себя лирой,
а сами – в собственной слюне.
Жуём, что бог подаст к обедне;
трясём болтливым языком,
не зная, что кружИт над всеми;
что будет завтра
и потом.

Люди, словно сорняки,
всюду лезут из темноты.
Как-то неловко
ненужной быть частью
в обще-космическом лике Земли.