Михаил Литов - Клуб друзей китайского фарфора

От нее, сдается мне, исходит сияние. Я ловлю его, впитываю, купаюсь в его лучах. Похоже, она не очень-то рада нашему обществу, ей не мил этот погребок, противен звон стаканов, однако она покорно стоит и слушает нашу болтовню, и что-то несчастное проглядывает в ее облике, я не ошибусь, если скажу, что не Бог весть как уютно живется ей на свете белом, не так уж и просто, не слишком-то сладко, уж не зарабатывает ли она себе на хлеб насущный где-нибудь мытьем посуды? Любуюсь я ее ладной фигуркой, ее стройными и сильными ногами. Я учусь живописи, отвечает она на мой вопрос, который я задал между делом, между стаканчиками. Неопределенно звучит ее ответ, призрачную рисует картину. Учится живописи. Это можно понимать по-разному. Уклончивый ответ. Можно сидеть дома на диване, перелистывать альбомы с репродукциями и воображать, что будущий великий мастер неуклонно вызревает в тебе. Разве не так, Вера? Она не отвечает на мои размышления, зато отвечает самому взыскательному вкусу. А что это вы глаз не отводите от моих ног, гражданин? - вдруг вскрикивает она. Медленно, медленно поднимаю глаза на ее бледное прекрасное лицо и полнюсь смутной догадкой, что она прячет что-то в своей жизни, скрывает от посторонних взглядов, делает какие-то секреты из обстоятельств, может быть, ничем не примечательных, окружает себя тайной.

Сколько сегодня случайных встреч, разъяснял Никита, я с Максом случайно встретился, я с Верой случайно встретился, а с Верой мы не виделись тысячу лет, мы в детстве рядом на горшках сиживали, очень близкими были соседями, а потом раскидала судьба в разные стороны.

Месяц миновал. Шагая по главной улице (все та же слякоть, грязь скомканного, свалявшегося снега), я вспоминаю, как мы провели тот вечер, я отчетливо припоминаю, что Вера, точно определив направление наших помыслов, поспешила с нами расстаться, но я не отпустил ее, пока она не согласилась на встречу со мной в ближайшие же дни. Я вырвал у нее признание. Она согласна. Ей доставит удовольствие встреча со мной. Не случайная, в условленном месте. Я легко узнаю ее: она будет держать в руке персик. Девушка с персиком. Никита вряд ли понимал, о чем мы толкуем. Вера ушла, топая по тротуару тяжелыми подметками, мы с Никитой вернулись в погребок и с неизменным хересом в руках смотрели в запыленное оконце над нашими головами на других женщин, сновавших по улице, и Никита был влажен, как пивная бочка. Странно, фантастически был пьян мой друг, клонило его к земле, и он, чтобы сохранить равновесие, растопыривал руки и даже действительно кружил и вертелся над полом словно бы птицей. Месяц спустя та же погода, за которую ломаного гроша не дашь, и та же жизнь, в памяти которой еще не изгладились мои юношеские разочарования. Я шагаю по главной улице нашего знаменитого города. Я помню, как захмелевшей птицей жил рядом со мной мой легкомысленный, всегда и во всем неправильный, сбившийся с пути истинного друг. Он пускающим слюни, подремывающим лепетом жаловался на судьбу, на легавых, от которых без должного смирения терпел вечное гонение. Нас выставили из погребка подышать свежим воздухом, и мы слонялись по городу, зажигавшему вечерние огни, пили, что где подворачивалось под руку, а утром я явился в отдел, где был начальником Худой, с распухшей головой и распухшими, влажными, как у Никиты, глазами. В тот день я ничем не оправдал возлагавшиеся на меня в этом средоточии учености надежды, голова у меня была как у утопленника, как темный гибельный лабиринт, и я не сделал никакого научно значимого открытия, только знай себе думал о Вере как о спасении, мечтал, что она бросит спасительную нить в непроглядные провалы, по которым я брел. На щеке моей написала она номер своего телефона. Худой прочитал и задумчиво молвил: что ж, позвоните. Я и позвонил. Пошутил кто? спросил Худой, все еще рассматривая на моей щеке Верину памятку. Девчонка одна, вчера познакомился, обещала прийти с персиком, ответил я небрежно. Худой ухмыльнулся. И он когда-то был молод. Я уговаривал Веру встретиться сегодня, сегодня же, а она что-то прятала от меня в своей жизни и не торопилась согласиться, но я настаивал исступленно, одержимо, так что и Худой не выдержал и крикнул в трубку: соглашайтесь, девушка, и персик не забудьте! Веселая была минутка. Мечта о приключении с Верой удаляла меня от верной жены Валечки, ждущей дома с ужином. Встретились, и Вера протянула мне персик. Я положил его в карман, отдам профессору Худому, моему помощнику в делах любовных. Я целовал Веру в парке на скамье, я изливал перед ней душу и видел, что нравлюсь ей, и я тоже кое-что прятал от нее в своей жизни, я прятал Валечку, которая весьма многое для меня значила.

Нет, не извилины ворочаются и трепещут в моем мозгу, когда я думаю о Вере, а сверкают спицы быстрого колеса. Я жив, я бодр, я, ей-богу, почти доволен собой, я при деле, я перспективен, я шагаю по главной улице мимо витрин и зашторенных окон ресторанов, сознавая, что сегодня я отлично потрудился, что у меня есть жена, которая присмотрит за домом, если мне вздумается недельку-другую поваляться на золотых песках Болгарии. Пора Вере отбросить ложный стыд. Нормы морали не для того придуманы, чтобы непременно их нарушать, но и не для того, однако, чтобы перегружать и отуманивать ими свою голову. Пришла пора отдаться мне сполна, как в этот тихий час миллионы женщин по всей земле радостно и жадно отдаются миллионам мужчин. Поторопись, Вера! Может статься, завтра ты узнаешь, что я изменяю тебе с женой Валечкой, ради которой бросил грубую, скандальную Раю, а узнав, в негодовании побежишь от меня прочь.

Повстречаться бы сейчас с миленькой! Желаю видеть Веру, а вижу - пока еще в отдалении - нелепую, карикатурную фигуру Суглобова, знакомца по школьным годам, школьного козла отпущения, бедного недоумка. Как только такого держали среди нас, полноценных и приличных? Я, пока он меня не заметил, сворачиваю в магазин, занимаю очередь за сыром или колбасой, мне все равно, лишь бы меня этот тип не заметил, и вдруг вижу, что нет ни колбасы, ни сыра, где продукты? вспыхиваю я, недовольный, выражающий недовольство народных масс, а на прилавке лежат только жалкие сморщенные кусочки какого-то фарша, я напрягаюсь и делаю вид, что они-то мне и нужны. Но вдруг я вижу, что в магазин входит Суглобов. Такого и в магазине терпения не хватит терпеть. Он направляется прямо ко мне.

- Стою за фаршем, - растерянно говорю я, жалобно блею.

Он смеется, словно в том, что я стою за фаршем, заключается нечто комическое. Что поделаешь, беру фарш, а прохвост-недоумок не отстает, делится со мной какими-то соображениями, ничего не поделаешь, я беру конфет - как если бы для Веры, на худой конец для Валечки, а он развивает какие-то идеи, на нас оглядываются, он в полном бреду, я начинаю чувствовать, что почва уходит у меня из-под ног, я уже как-то даже слаб и беззащитен и беру водку, что поделаешь, я, горе мне, эту водку выпиваю, я становлюсь пьян и весел, жизнь полна неожиданностями, и я простодушно смеюсь.