Михаил Литов - Организация

Выразительными жестами хозяин кабинета открестился от своей профессиональной озабоченности мелочами, от назойливых мыслей о повседневном кропотливом труде на пути к какому-то окончательному громоподобному успеху. Сейчас эти мысли и заботы только мешали ему правильно отдыхать в чудесной компании друзей.

Развеселившийся Примеров взглянул на подчиненного.

- Ну что, Саша, споем? Давненько так хорошо не сиживали...

В памяти Лампочкина всегда теснилось множество песен, кое-как срифмованных и исторгнутых как бы неким запредельным по отношению к музыке миром, только и ждавших своего часа, чтобы мгновенно завертеть его всего в сумасшедшей какофонии, источником которой признать себя Лампочкину, оглушенному и потерявшемуся, было бы нелегко. Больной и несчастный уже на первых подступах к своей необычайной способности быть какой-то умоисступленной симфонией, он дико вытаращил глаза и раскрыл рот рупором, выпуская на волю тревожный и сразу берущий за душу рокот увертюры.

- Славно, славно... - предощущал восторг Примеров.

Полусвинков замахал руками.

- Погодите петь, - вдруг снова нахмурился он. - Я вот о чем думаю. Я связывался с парнями в Нижнем, которые ищут машину американца, так ведь говорят они, что найти ее ни в какую не могут. И раньше бывали в подобных делах провалы, но так чтоб, когда всеми силами ищут, всем миром, можно сказать, а найти не удается, такого они не припомнят. Складывается, знаете ли, такая гипотеза, что машина кому-то очень и очень понадобилась.

- Думаешь, ее для будущего Президента готовят? - спросил Примеров и переглянулся с Лампочкиным, который заливал коньяком неурочно затлевшее в его груди музицирование.

- Затрудняюсь так сразу ответить на твой вопрос, - сказал Полусвинков.

Примеров пожал плечами:

- Для чего тогда вообще вопрос поднял?

- Ничто не должно ускользать от нашего внимания. Вопрос еще стоит так: почему американец насчет машины допытывается у Чудакова, который, не исключено, причастен к Организации? - продолжал Полусвинков. - Охотится он на Чудакова, или тут что другое? Международный разведывательный центр на Чудакова охоту объявил, или происходит нечто, чему мы пока даже названия не знаем?

- Да, запутанное дело, - согласился Лампочкин. - Скажи, однако, как, по твоим сведениям, зовут этого американца?

- Никита доносит: Томасом Вулфом.

Лампочкин рассмеялся, и Примеров вторил ему.

- Чепуха, - отмахнулся Примеров, - и опять брехня одна. На недостоверной информации строите вы с Никитой свою работу. Томас Вулф давно уже покойный классик американской литературы.

- То-то и оно, что налицо явная встроенность в мир реалий каких-то странных элементов самой что ни на есть причудливой, а может быть, и разнузданной фантазии, - возразил Полусвинков. - Уж не попытка ли задавить нас фантасмагориями, не в надежде ли сделать наше воображение больным устроено все это? Не думает ли кое-кто воспользоваться нашей тягой к образованности, к начитанности, а соответственно и к Томасу Вулфу, с тем чтобы заманить нас в ловушку, в такую путаницу, из которой потом нас не выпутает ни Бог, ни черт?

Примеров покачал головой, осуждая легкомысленный, на его взгляд, тон частного детектива.

- Я тут, знаешь, тоже не зря небо копчу, - сказал он сурово. - Что и кто есть Томас Вулф, знаю, ночью разбуди - отвечу! И если какой залетный мистер именует себя этим самым Вулфом, мне не нужна помощь Бога или черта, чтобы выстоять в потоке столь нелепой и бессмысленной лжи.

- В центре ихнем ничего лучше не придумали, как назвать своего агента именем американского писателя, - зашел с другой стороны в разъяснении загадки Полусвинков и самодовольно ухмыльнулся. - Если б нам только такие ребусы загадывали, мы бы всю их вредительскую работу в момент расщелками. Но они хитрее, чем мы думаем. Мы думаем: ага, Томас Вулф. А они подразумевают совсем другое.

- Что же именно? - живо спросил Лампочкин.

- Навязать нам своего президента!

- Американского?

- Американского или турецкого, пока не знаю, а такого, чтоб им был полностью угоден.

- Это заговор против нашей Родины, против нашей Родины прекрасной! закричал Примеров, в ярости разбивая пустую рюмку о стол.

Полусвинков сказал проникновенно:

- Изложу вам теперь мое понимание русской идеи. Что такое, ребята, свобода? Свобода как таковая, а в том числе и права человека с демократией? Мне это понятие - демократия - мало что говорит. Или даже ничего хорошего. Это что невежественные люди пролезли в парламент, а никуда не пролезшие утешаются глупенькими книжками - это демократия? - вскрикнул Полусвинков. Так у меня с такими людьми мало общего. И никакого равнения держать на них я не хочу. Потому что я, в сущности, аристократ духа. И мир - это всего лишь мое представление о нем.

Ребята! Смирно! Я требую: будем тверды как скала. Наша воля да достигнет несгибаемости!

Ладно уж, пусть мне этот недалекий и полуграмотный депутат-парламентарий обеспечивает внешнюю свободу, я на его вертлявом адвокатском горбу буду выезжать. Замыкаться в себе, в своем кровном, национальном, народном, православном - не собираюсь. Железный занавес ни к чему. Пусть приезжают из-за бугра и говорят, пусть хоть Томас Вулф приезжает. Вот наведывается, скажем, толстосум и толкует о преимуществах свободного рынка. А у меня ум быстрый, и я на лету схватываю, что в действительности незванный гость этот присмотрел в Сибири какой-то заводишко, хочет к рукам прибрать, - но отчего же его не выслушать? А вот толкователь прав человека. Речистый такой вьюнок. Он только что побросал ракеты в какого-нибудь там неугодного ему нарушителя и осквернителя общечеловеческих ценностей, отбомбился, так сказать, а теперь, довольный и благостный, учит, что это было во имя гуманизма. Я его слушаю. Но закончить слушание надо так. Надо рассмеяться ему в лицо, выйти на улицу и погрузиться в условия и правила своей жизни. Вот это правильно и хорошо, вот что и есть добро. На улице это постижимо. Потому что - вон храм, вон пивная, а вон домишко, какого нет ни в Азии, ни в Европе. А если у голландца или португальца иного свое представление о правильном и добром, так это его личное дело. Я единственная разумная и справедливая сила в мировом порядке и мировой судьбе, а не тот толкователь и не какой-нибудь ихний самозванный Томас Вулф. Потому как мне и в голову не придет ехать в Португалию или Голландию и чему-нибудь их учить. Сдались они мне, педерасты неугомонные! Я на своей улице не просто жизнь веду, я участвую в бытии, а следовательно, и в вечности. Так что же, мне вечность променять на чью-то там сиюминутность и злободневность, на преходящее? Скажи, старик, - ткнул разъярившийся оратор пальцем в грудь Примерова, - ты согласишься хоть клочок, хоть морщинку своей пьяной физиономии променять на ту их важную рожу, с какой они предаются своей ежедневной дрочиловке?