Михаил Литов - Правдивая история мальчика и его игрушек

- Затопим баньку-то? - спросил я бодро.

Старик, видно, ждал этого вопроса, а все же вздрогнул, как от страшной неожиданности. Он загасил о мозолистую ладонь заморскую сигарету, которой я его угостил, - забычковал, значит, - и спрятал окурок в карман своих видавших виды штанов, а затем стал переминаться с ноги на ногу. Выражал таким образом свою растерянность батяня Петя долго и наконец нерешительно произнес:

- Э-э, паря, понимаешь... не-ет, с банькой, Вася, ничего не выйдет...

- Почему?

- Кукуськи говорят, что это их территория... ну там, где баня стоит... и нам теперича туда хода нет. А то не сносить головы... - довольно твердо, словно проговаривая отлично вызубренный урок, ответил он.

Я с изумлением посмотрел на него. Не сбрендил ли мой добрый папаша?

- Какие кукуськи? - спросил я напряженно.

- Народ такой объявился, называет себя кукуськами, - еще тверже и основательнее доложил батяня Петя.

- Ага, народ... Что-то раньше я о нем ничего не слыхал.

Я отступил от него на шаг, посмотрел в сторону и покрутил пальцем у виска, обескураженный и возмущенный причиной, по которой не мог попасть в баньку. Я не хотел обидеть старика, и без того обиженного какими-то сумасшедшими людьми, однако он все же принял мою пантомиму на свой счет, и у него возникло желание в свою очередь полновесно отмежеваться от кукуськиной самостийности. Горестно разводя руками в беспомощном недоумении перед правдой, которую явила ему общественная жизнь деревни Куличи и ее окрестностей, он объяснил:

- Так они говорят, понимаешь, раньше у них дремало народное самосознание и они были как бы никем, а теперь оно, самосознание это, пробудилось и они стали кукуськами... А я считаю это за блажь!

Я слушал это, не зная, верить ли собственным ушам. А затем, решительно тряхнув головой, заявил:

- Кукуськи там или нет, а баньку я все равно затоплю!

----------

Напрасно они пытались отговорить меня. Я затопил баньку, собрал бельишко на смену и, беспечно насвистывая, зашагал по тропинке к ней, которая одиноко маячила на фоне вечернего неба, высокого и жутковатого. Батяня Петя и маманя Катя смотрели вслед мне так, словно я отправлялся прямиком в преисподнюю. Провожая меня, они дошли до не видимой, но хорошо известной им границы и пересечь ее, естественно, не отважились.

Я безмятежно парился. Все плескал и плескал воду на раскаленные камни, увеличивая жар. Забирался под самый потолок и там вертелся, как воздушный шарик, уже не чувствуя в себе никаких костей, ничего твердого. О кукуськах и их национальном возрождении я не думал. Я думал о том, что мои приемные родители, эти славные старики, стали жертвами какого-то обмана или наваждения.

Вдруг снаружи раздался шум. В сердитые мужские голоса время от времени вклинивались причитания мамани Кати, доносившиеся издалека, из-за границы. Мое сердце сжалось от недобрых предчувствий. Топот множества ног пробежал по предбаннику, дверь отворилась, и внутрь заглянул незнакомый мне парень, щурившийся от пара.

- Ну-ка выходи, ням-ням! - крикнул он мне.

Я оторопел от такого обращения. Первым моим порывом было зачерпнуть ковшиком кипятку в котле и плеснуть наглому, развращенному превратно истолкованной свободой и безнаказанностью кукуське в его бандитскую рожу. Но это вышло бы как-то нецивилизованно, и я предпочел вступить в диалог. Для начала я, однако, ступил в предбанник. Туда набилось человек пять обыкновенного для деревни мужицкого вида. Я не видел в них ничего такого, что давало бы им право называть себя кукуськами, то есть самоопределяться в некую особую и, может быть, никому не известную расу. Пока я одевался, они ядовито и насмешливо кричали, распространяя крепкий запах сивухи:

- Попался, ням-ням?

- Попариться захотел? Уж мы-то тебя попарим!

- Устроим тебе настоящую баньку по-черному!

Так я и одевался под градом этих дурацких угроз. Меня мучило, что я не знаю, как к ним обратиться. Кто они мне? Товарищи? Господа? Хорошо бы знать, какое обращение принято у этого народа... Затем я, изо всех сил стараясь не уронить достоинство, произнес:

- Народ! Послушай, а не хватит ли валять дурака?

- Заговорил! - весело откликнулся парень, который велел мне выходить в предбанник. - А чего с ним возиться? Закопаем здесь! Вон, сварим в кипятке...

Я скрестил руки на груди, приосанился и холодно вымолвил:

- Объясните толком, кто вы такие и что вам нужно.

Можно было подумать, что я позволил себе неслыханную дерзость. В первое мгновение они просто оцепенели. Вытаращили на меня глаза. А потом набросились всей кучей, связали мне за спиной руки и вывели наружу.

К счастью, инициатива парня не встретила одобрения, поскольку они что-то там мыслили вслух о законности, об уважении их народа к правам представителей других наций, о цивилизованном отношении к пленным.

В печальных лучах заходящего солнца я увидел моих стариков, они стояли по ту сторону границы, значение которой и я понемногу начинал понимать. Маманя Катя, подавшись вперед, прижимала к груди руки в молитвенном жесте и смотрела на меня полными слез глазами. А батяня Петя, хотя и сжимал кулаки, стоял потупившись, сознавая свое бессилие.

---------

Мы брели всю ночь лесными тропами. Мои конвоиры часто останавливались и пили самогон, а затем решали, что меня пора пускать в расход. На кой, мол, черт им обременять себя моим национально чуждым обществом? Они подыскивали подходящее место для моей могилы и заставляли меня копать ее прямо руками, но невозможности спешности этой работы ставила их в тупик, поскольку им хотелось поскорее добраться до дома. Они совещались, не отменить ли сгоряча принятое решение, я же бросал работу, устремлял взгляд к звездному небу и спрашивал у него, на каком свете я нахожусь. В результате всех этих мытарств мы прибыли всего лишь в деревню Кулички, которая как две капли воды была похожа на ту, где прошло мое детство. Но это и была самопровозглашенная столица кукусек.

В Куличках я вытерпел новые унижения. Бабы с хохотом показывали на меня пальцем, а ребятня забрасывала комочками грязи. Я чувствовал, что дело совсем худо. Возможно, моя песенка спета. Этим-то торопиться некуда, они вволю поиздеваются надо мной, а потом все-таки пустят в расход, разумеется, придав расправе надо мной вид исполнения законного приговора.

На пыльной площади перед сельским клубом меня усадили на землю, и все, кому было не лень, столпившись вокруг, демонстрировали силу и самобытность своего национального сознания, пиная меня ногами, постепенно превращая мою наличность в некий холмик пыли, грязи и всяких отбросов. Благо еще, что мне развязали руки, так что я, ужасно стыдившийся своего положения, мог закрывать ими пылающее лицо. В отупении чувств и упадке сил я чаял одного поскорее отдать Богу душу, однако этот мой мнимый героизм лишь раздражал и раззадоривал кукусек, и они выдумывали для меня все новые и новые пытки. Но когда я уже определенно стоял на краю гибели, пришло спасение, причем с самой неожиданной стороны. Вперед выступила старая женщина с серьезным и умным лицом, остановила свой разбушевавшийся народ и воскликнула, указывая на меня рукой: