Юрий Мартынов - Теплые рукавицы

Мороз стоял приличный, около тридцати. Чтобы не петлять по шоссе, решил я выйти к железной дороге и прямо — по шпалам, по великому сибирскому пути. Иду. В хорошем темпе иду. Давно пора быть чугунке, а ее нет как нет. В чем дело, не уклонился ли? Иду дальше. Спуск начинается, справа и слева — тайга, откуда бы? А из поселка я шел вырубкой. Мать честная, неужто действительно сбился? И куда теперь крестьянину податься? Назад, в гору — нет смысла. В лес — ни в коем случае. Ни горы, ни леса до железной дороги быть не должно. Значит, налево шагать, назад к поселку. Обидно до черта: мечталось о веселье, о горячем ужине, а пришлось топать обратно.

Пробежал километра полтора-два, смотрю — распадок. Остановился и окончательно понял, в какой переплет попал. Заблудился. Произвел, так сказать, эффект. «Давай, — думаю, — Гнатюк, оглядись внимательно, сориентируйся спокойно, сейчас важнее дела нет». Стою как памятник собственной глупости и от страха, что ли, никакого решения принять не могу. В тайге я, вот что ясно. Она загнала меня на эту невесть откуда появившуюся дорогу, которая давно стала дорожкой в ширину саней, не более... Ну, что говорить... Как ни старался под ноги смотреть, дорожку санную я скоро потерял и двигался напролом по снегу, царапая ветвями лицо. Мороз меж тем не до костей пробирает, а кровь леденит. Ноги, руки задеревенели. Портфель с парадными ботинками примерз к моим шерстяным перчаточкам. Где-то упал. Боль в ноге жуткая, а идти надо. Лег бы в снег, сил-то нет, но из упрямства иду. Слышу — собака лает. Иду на лай, затем — нечеткость впечатлений. Кто-то вроде бы подошел, и оказался я в тепле. Сажают меня на лавку, отдирают портфель, перчатки, снимают валенки. Потом боль дикая, я ору и прихожу в сознание. Вижу: парень. Он мне под ноги таз с ледяной водой сунул и руки в ледяную воду опустил, спас мои конечности, отошли они. И вот сидим мы за столом, лампа керосиновая горит. Мальчишка смотрит во все глаза. Ждет: кто я, кого спасал?

— Ну, — говорю, — давай знакомиться. Федор я. По батьке Игнатович. А тебя как звать?

— Иван.

— Смотри, имя русское, а на русского не похож.

— Я ойрат.

— Что за ойрат, — спрашиваю, — народа такого даже не знаю.

— Мы, — отвечает, — монгольского племени.

— Как же сюда лопал?

— Мать рассказывала, с отцом. А вы что же, на комбинате?

— Да, на строительстве. Как догадался?

— Шапки, — говорит, — у вас одинаковые и пальто тоже.

Ну разговорились понемногу, хотя Иван оказался не очень болтливым вроде меня. Он на зимовье с матерью жил, а мать у него, представьте себе, охотник. В этот вечер ушла к тетке в поселок Новый год встречать. Отца нет, погиб в тайге. Паренек оканчивал десятилетку и будущей осенью собирался в Иркутский университет.

В двенадцать мы, понятно, встретили Новый год, Москву послушали. Стол Иван приготовил отличный: и рыба копченая, и мясо, и грибы, и водка нашлась. Хозяин был трезвенником, но я свое взял...

Перед сном порешили мы с Иваном, что утром он меня проводит до поселка. Ну, а к утру нога моя распухла, валенок не лезет. Вывих ли, трещина, тут только гадать можно, И сел я, так сказать, окончательно на мель. Мой ойрат вытаскивает из-за печи санки здоровые, сажает меня на них, утепляет, как может, а вместо моих перчаток выдает теплые рукавицы на лисьем меху. «Это что же, — спрашиваю, — подарок Деда Мороза?» «От него, — говорит, — чтобы руки не мерзли». Ну снял я свои часы — и ему на память. Обменялись сувенирами. А потом потащил он мою тушу — я около ста килограммов весил — до поселка, далее отвез с шофером на станцию, посадил в поезд и проводил до самого Ангарска, где сдал врачам. Пролежал я недолго, вернулся на комбинат и все подумывал на праздники навестить Ивана, да так и не собрался. Все лень, все черствость душевная! Но рукавицы сибирские до сих пор, между прочим, храню...

Думаю, напрасно говорят, — заключил свой рассказ Гнатюк, — с кем Новый год встретишь, с тем не разлучишься.

— Правильно говорят! — раздалось за спиной Гнатюка. Рассказчик повернул голову. На него, улыбаясь, смотрел зять.

— Лицо ваше сразу показалось мне знакомым, — сказал Иван Черных, — но как-то не связалось с зимовьем, хотя встречу нашу я не раз вспоминал, а часы ваши — вот они...

Приподняв рукав пиджака. Черных протянул руку навстречу встающему Гнатюку.

— Постой, постой. Неужели ты, и часы те самые... — неуверенно произнес Гнатюк. — Ты и есть тот самый Иван, что подобрал меня полуживого?

— Ну, силы у вас было достаточно. Портфель свой, помню, держали мертвой хваткой.

— Так ведь в нем ботиночки парадные лежали! — подхватил Гнатюк. — И портфель помнишь... Да, вижу теперь — Иван, он самый! Слушай, я еще тогда хотел спросить, да забыл: как же ты, совсем молодой, меня, матерого мужика, не испугался?

— Мы с матерью никого не боялись. Однако вышел я с ружьем, только вы его не заметили...

— Не стал стрелять в будущего тестя! — сострил Гаврилов.

В комнату вошла хозяйка. Она несла поднос с заново наполненными чайниками. Увидев ее, Гаврилов предостерегающе поднял руку.

— Ну нет! — решительно сказал он. — У нас здесь событие, которое грешно не отметить. Мы снова будем пить шампанское!

Центр по изучению сверхновых проблем моховедения буксовал. От учреждения, набитого современными приборами и аппаратурой, в течение долгого времени не поступало открытий и разработок, которых ждали заинтересованные министерства и ведомства. Идеи не возникали, опыты не давали результатов, вопросы не получали ответов.

Обеспокоенный директор Центра доктор наук и непременный участник международных симпозиумов В.П.Проничкин призвал на помощь коллег из Центра универсальных социологических исследований. Дело происходила в восьмидесятых годах XX столетия, обошлось без бумажной волокиты, по одному звонку. Социологи, душевный народ, откликнулись с охотой и вскоре прибыли к Проничкину с проектом анкеты на сорок четыре пункта. С помощью анкетирования и обработки материалов на вычислительных машинах предстояло установить причины творческого застоя и наметить пути ренессанса, то есть, проще говоря, подъема моховедения.

Учитывая значимость предстоящего разговора, директор вызвал к себе заместителей по научной части и по кадрам. Началось совещание.

Вопросник, предложенный социологами, осмыслялся с трудом. Пункты вроде: «В чьем окружении вы предпочитаете работать — в мужском, женском или наедине с собой?», или «Все ли в порядке у вас дома?», или «Предпочитаемые вами цвета интерьера?» — составителям пришлось разъяснять с присущей их профессии скрупулезностью.

Взять хотя бы роль цвета. Если сотрудник работает на стенде, установленном на фоне мрачной коричневой стены, через полчаса жизнь ему начинает казаться подобием этого унылого фона и эффективность труда неминуемо падает. Администрация, обнаружив это, навешивает на стену декоративную композицию в жизнерадостных желто-голубых тонах, напоминающих морской пляж. И что же? Вопреки ожиданиям трудовые показатели не стремятся вверх. Пестрота красок отвлекает сотрудника, он уже в иной сфере, мечтает об иных материях и охладевает к поставленной задаче. Таким образом, резюмировали социологи, роль цвета переоценить трудно. Всякий раз надобно подобрать единственно верный вариант: цвет должен стимулировать, но не отвлекать, успокаивать, но не тянуть ко сну, внушать оптимизм, но не превращать работника в несерьезного бодрячка...