Валерий Хайт - Большая книга одесского юмора (сборник)

Будапешт нас потряс. В городе пахло черным кофе. С Яношем Кадаром тогда была дружба, да и Райкина в Венгрии любили, так что нас поселили в роскошной гостинице с кормежкой, и свои консервы мы повезли обратно. Миниатюра «Авас» на венгерском имела ошеломляющий успех, меня принимали за своего – произношение у меня на всех языках почти натуральное. Венгерский язык очень красивый, но трудный, однако мы были молоды, память у нас была цепкая. Мы играли миниатюру вместо семи минут пятнадцать. Хохот стоял дикий. За нами бегали репортеры, нас напечатали в журнале, снимали на телевидении, за что мы получили дополнительный гонорар. Честно говоря, нам было даже неудобно перед Райкиным за свой успех. И уже в следующей поездке – в Лондон (правда, без Вити – он заболел) – я за неделю ввелся с Аркадием Исааковичем в миниатюру, которая называлась «Четыре точки зрения».

Поездка в Англию, в капстрану, на десять дней!.. Я волновался: до последнего дня не было визы. Но все обошлось, и мы, восемь человек, летим выступать на телевидении Би-би-си. У нас была посадка в Париже, там как раз проходила забастовка грузчиков, и мы, советские, взяли тележку и под улюлюканье бастующих тащили свои чемоданы, полные консервов и сухой колбасы. До отлета у нас было три часа, и посольские особисты показали нам Париж…

В Лондоне мы жили в частной гостинице «Принц Уэльский». Меня поселили вдвоем с актером, который по-английски вместо «литл» говорил «литр» и боялся взять ключ у портье. У нас был триста двадцать второй номер, и он стеснялся произнести «сри ту ту». Гостиница была старая, туалет в коридоре; он выскочил ночью в туалет, а дверь номера захлопнулась (я в это время шатался по ночному Лондону с нашими актрисами). И он в трусах метался по коридору, где никого не было, кроме ошалелых туристов, и не мог ничего объяснить. Вызвали полицию, его забрали в машину. Когда все выяснилось, они жутко смеялись – англичане юмор понимают. После этого он, выходя в туалет, клал ботинок под дверь…

Нас поразило, что англичане обувь снимали в гостиничном коридоре и возле каждого номера стояли великолепные английские туфли: бери – не хочу.

И вдруг в эту же гостиницу въезжает ансамбль песни и пляски Черноморского флота. Я говорю соседу: все, мы пропали! И через полчаса после того, как они поселились (а было их человек сорок), в гостинице погас свет: сорок кипятильников врубились одновременно… Забегали горничные, портье. Включили автоматику. Через пять минут свет снова погас! Снова врубили автоматику. Начальник ансамбля дал команду включать по два кипятильника…

В холле, где стоял телевизор, сидят англичане, курят сигары. Появляются двое из ансамбля, останавливаются возле телевизора, один говорит: «Коля, а ну переключи!» Тот крутит ручку: «Та нет ничего интересного». У англичан, которые смотрели телевизор, отвисли челюсти, выпали изо рта сигары, а наши спокойно ушли в номер…

Каждый день в десять утра мы выезжали на Би-би-си и до четырех часов репетировали, а затем были свободны и бродили по Лондону до ночи. Сохо, Темза, мост Ватерлоо, музей мадам Тюссо, Нельсон, Трафальгарская площадь, Биг-Бен…

Как прошел концерт, я не помню. Что-то хорошо принимали, чего-то не понимали. Публика чопорная, билеты от пятидесяти фунтов, а я получил десять. Накупил много шмоток – себе, маме, папе, сестре. Замшевые туфли ношу до сих пор – им исполнилось тридцать лет!..

На обратном пути мы оказались в Москве часов в девять вечера, а в полночь отправлялись в Ленинград. Я был голоден и стал искать чего-нибудь поесть. До одиннадцати вечера ни в один ресторан, ни в один магазин я не попал – все занято и закрыто. На вокзале схватил бутерброд – и наутро оказался в туманном Ленинграде, который очень напомнил мне Лондон, по крайней мере погодой.

Когда мы жили в «Киевской», мы уже могли приглашать гостей, это был наш дом. Нас там все знали, тем не менее вечно пьяный швейцар каждый раз проверял пропуск, не пускал девушек, пока не сунешь ему трешку в лапу.

Обед в ресторане стоил рубля два. Жванецкий, заказывая суп-лапшу с курицей, всегда скандалил на кухне. Оттуда раздавались его крики: «Где лапша?! Где курица?!» После паузы Миша выходил с тарелкой, в которой плавали три лапшинки и лежала лапка. Все было вперемешку – завтраки, обеды, ужины, постоянные девушки и не постоянные…

Администратор гостиницы, красавица, держала с подругой что-то вроде притона, куда приходили артисты, художники, бандиты. Витю там чуть не застрелил один тип. Они поспорили, и Витя – Витя! – ударил его по щеке (был слегка навеселе). Я встал между ними, увел того парня в туалет, он вынул пистолет и заявил: «Я его вижу в гробу!» Он нас не знал (нас еще никто не знал), но когда услышал, что мы, как и он, из Одессы, сразу стал нашим другом.

Театр готовился к гастролям в Румынию, я учил с Витей «Авас» и свой монолог.

Поездка прошла довольно уныло. Принимали хорошо, но особых впечатлений не осталось, кроме роскошной гостиницы с автоматически открывающимися дверями.

Там произошел неприятный случай: у меня началось гнойное воспаление уха – перекупался. Меня отвели к врачу, он оказался бывшим одесситом, ухо мне залечил, но посоветовал дома срочно обратиться к специалисту. В Ленинграде я с помощью жены Райкина попал в известную клинику Эрисмана. Завотделением посмотрела, покачала головой и сказала: «Вы можете с этим жить долго, но можете в поезде, в самолете внезапно…» И предложила радикальную операцию – когда стамеской и молотком долбят за ухом.

Когда я сообщил Аркадию Исааковичу, что ложусь на операцию, он устроил показной скандал с криком: «В какое положение ты ставишь театр! Как ты можешь в такой момент нас бросить?!» А какой момент? Я играл очень мало, меня можно было не только заменить, но и не заметить… Но когда Райкин позвонил врачу и та ему все рассказала, он дал «добро», и я лег в клинику.

Меня стали готовить к операции. В палате лежали прооперированные, и, когда я что-то рассказывал, люди выбегали из палаты – им нельзя было смеяться, у них выскакивали тампоны, а те, кому удалили гланды, прямо-таки задыхались…

Меня оперировала завотделением под местным наркозом. Она просила меня разговаривать с ней во время операции. Боли я не чувствовал и рассказывал ей анекдоты, она смеялась и часто не попадала по стамеске… Операция была сделана блестяще, и я стал этим ухом лучше слышать (даже то, что слышать не стоило бы).

Райкин приехал в больницу: сбежались все врачи, все больные с улицы, меня стали угощать – кто конфеткой, кто бутылкой. Аркадий Исаакович отвечал на вопросы. Популярность у него была фантастическая, а ведь тогда телевизор был далеко не в каждом доме!

Приехал отец, предлагал вернуться домой и не валять дурака. В отпуск я всегда ездил в Одессу – встречался с друзьями, плавал в любимом море, целовался с девицами, на которых обещал жениться (я всем обещал и честно собирался, но в последний момент они испарялись)…