Борис Мисюк - Юморские рассказы

– Та шо вы на их дывытесь – берить, дорого не возьму! – Хозяйка зелени (ох, эти психологи-физиономисты на ярмарках) заметила особый интерес в глазах покупательницы.

– А багато еи у вас? – Вилена с радостью перешла на украинскую мову.

– Та он же ж повна машина, – кивнула за спину румяная, как булка-паляницы, тётка, и там, в будке, зашевелился её муж, добрый такой козачина с гоголевской Сечи, черноусый да чернобровый.

Вилена протянула руку и обхватила самый породистый корень. Пальцы едва сомкнулись. Плотный, твёрдый! Покупательница с хозяйкой понимающе и весело улыбнулись друг другу, точно школьные подружки. И козачина тоже разулыбался в усы:

– Шо, добра штука?

Вилена, зажмурившись, кивнула и ошарашила хозяев:

– Двисти штук мени! – Подумала трошки и поправилась: – Ни, триста!

Хозяйка петрушки глянула на неё с недоверием и юморком. Её муж- чоловик обронил вполне серьёзно:

– То, мабуть, жинка шуткуе, Рая.

– Ни, я не шуткую, – Вилена достала из сумочки-кошелька хрустящие гроши . – Скильки з мене?

– Та по двадцять копийок, я ж казала, дорого не во зьму.

Вилена отсчитала шесть красных червонцев с Лениным, ползарплаты инженера, и деловито, как и полагается оптовой купчихе, справилась, обращаясь к запорожцу:

– Вы мени допоможетэ донэ сты? Тут недалэ ко.

– Будь ласка! – Встрепенулся козак и выбрался из будки. Три сотни отборных корней в пять минут перекочевали в серебряную китайскую торбу, плетеную из рисовой соломы, и вскоре на козачьем горбу доплыли до Тихорыбы.

– Господи! – Всплеснула пухлыми руками шеф-повариха. – Куда столько?

– Не переживай, ото все-все сейчас у дело пойдет, – Вилена перешла на свой чистый русский.

Кухонный стол, на котором недавно бражничали живописцы, походил теперь на Раины ярмарочные козлы. Столовские девчата под водительством Вилены пообрезали зеленые хвосты бодылля , а сами корни порубили на чурочки семи-восьмисантиметровой длины. Полтыщи чурочек! Что с ними делать? А вот что, девчата:

– Пирожки будем з ими печь…

Да, и девчата, не переставая дивиться, налепили и напекли полтыщи пирожков с сельдереем, пастернаком и петрушкой. Вилена молчала, как партизан, до самого конца не раскрывая своего «ноу-хау».

Но вот румяные и такие духмяные пирожки – один поддон за другим – стали появляться на свет из черного зева гигантской духовки. Когда они маленько поостыли, Вилена Рэмовна самолично, вооружившись острым, узким, как скальпель, ножом, сделала харакири первому пирожку. Она вынула из его нутра распаренную чурочку сельдерея (по аромату определили) и на его место заправила целую столовую ложку гранатовых зёрен лососёвой икры.

– На, ты первая де х устируй! – Протянула она пирожок «сестре». Та куснула полпирожка зараз и блаженно зажмурилась:

– М-м-м… И вкус, и дух. Одно слово – амброзия!

– Это то, шо боги едят? – Вилена даже не улыбалась, она цвела, как творец, как художник, завершивший большое полотно, которому суждено стать шедевром.

Но что-то ещё мешало полному торжеству, какое-то сомнение. Не хватало, как это бывает нередко, последнего удара кисти…

Они сидели как-то на берегу, у подножья островной сопки, и неотрывно смотрели на взлохмаченное штормом Охотское море. Это была уже их вторая путина, и синяя солёная вода, только вода и вода вокруг, успела как будто обрыднуть, но вот же, глянь, не стряхнуть колдовских тех чар. Нинка, положив на колени «мольберт», обрубок доски-сепарации, рисовала кудлатые волны и ветер, несущий пену и брызги. А она, Поварёшка-Пампушка, укрывшись от ветра за спиной любовницы, прижималась грудью к тёплой её спине и зачарованно следила за творящей рукой и за двумя морями, настоящим и рождавшимся на бумаге. И это было здорово. Нинкины пальцы, такие добрые, ласковые и умные пальцы, сжимавшие кисточку, сотворяли настоящее, хоть и акварельное море…

Вилена взяла ещё один пирожок и собиралась снова сделать харакири, но неожиданно отбросила нож и пальцем, да, просто пальцем проткнула пирожок с бледно-жёлтого, маслянистого торца, вытащил в незаметное то отверстие чурочку корешка и потихоньку, горчичной ложечкой нафаршировала тёплый пирожок прохладной вкусной икрой.

Всё! Вот теперь кулинарный шедевр созрел окончательно. Столовские девчата, вооружась пластмассовыми, крохотулечными, как говорил бородатый художник, горчичными ложечками, принялись воплощать гениальные начертания Вилены.

Все было сделано очень вовремя. И высокая комиссия прибыла вовремя. И благополучно отобедала, с аппетитом заглотав уху лососёвую, пельмени тихоокеанские, а за ними основное блюдо Москаля – Большую Залепуху из десятков глав и сотен параграфов. Ну а венчали дело пирожки.

Случайно, между прочим, посчастливилось проде х устировать и мне из добрых рук Вилены Рэмовны один тот незабвенный пирожок. Пастернак – определила она, нюхнув пирожок после первого моего укуса. И я подумал: даже Борис Леонидович, хоть он и классик и с самим Сталиным разговаривал (правда, по телефону), не смог бы отказаться от пирожка-однофамильца.

Короче говоря, комиссия была покорена. «Москали ж Москалю око не выклюють», – сказала Вилена. И как бы там ни было, а Тихорыба тихохонько себе просидела на порепанной рыбачьей шее еще добрых полдесятка лет, пока Перестройка (местами она все же была такой, без кавычек и даже с большой буквы) не сорвала этого спрута, присосавшегося к той шее, в точности как восьминогий герой романа Гюго «Труженики моря».

В Кирсановку на картошку, в колхоз «Путь Ленина», мореходы ехали с гиканьем, на ура. Еще бы: целый месяц вместо учебы-долдобы, вместо зануд-преподов – гульня, природа, степное раздолье. Кто-то мигом перекрестил деревню в Курсантовку. А уже на третий день – после тесного знакомства со злачными местами – в Керосиновку.

Жизнь в Керосиновке нельзя сказать чтоб ключом била, нет, текла себе обыкновенным ручьем, журчала потихоньку да булькала помаленьку. Ну а где она на Руси не булькает! Сахарная свекла, слава Богу, растет ого-го, как на Украине – по полпуда. И самогон из нее ж – хоть и вонюч, да заборист. Но не про то речь, тем паче в морской праздник, нет, совсем не про то. Про любовь пойдет речь…

Кажется, в начале 70-х мода пошла на Ксений, Оксан, Кириллов и Денисов. И вот в конце 80-х, в Кирсановке-Керосиновке они, голубочки, как раз и встретились.

В среднюю мореходку принимают после девяти классов. Дэну-первокурснику, по-флотски салаге, таким образом от роду числилось пятнадцать годов. Акселерация, однако, вещь необтекаемая, куда от нее денешься. В свои пятнадцать русоволосый красавец-кудряш салага вымахал под 190 см и, собственно, был принят в бурсу как спортсмен, баскетболист. Но моряком он числился и дома, и в школе чуть не с первого класса: книжки читал только «про море», на брючном ремне носил бляху с якорем, а под рубашкой – тельник, рукава которого мать наращивала дважды в год, так быстро рос Дениска. И вот теперь ему с трудом подобрали форму по росту, фланелька досталась коротковата, и из-под нее на пузе виднелась тельняшка. Да что там фланелька – даже трусы, «семейные» сатиновые трусы и те оказались коротки, что в экипаже (общаге) поутру неизменно вызывало дружную реготню и предложения отправить салагу в синагогу на обрезание. Дэн поначалу смущался, арбузно рдел, потом обвык и лишь снисходительно улыбался в ответ. Пацаны давно уже читали и смотрели в основном «про любовь», а у него всё под подушкой прессовались, меняя одна другую, книжки о Магеллане, Нахимове, Нельсоне. А фильм «Алые паруса» он мог смотреть в сотый раз и знал Гриновский текст наизусть. Ему до визга нравились два вида спорта – парусный и гребной, а в баскетбол он пошел лишь потому, что кто-то из одноклассников сказал: «В мореходку берут только фут-, волей- и баскетболистов»…