Леонид Лиходеев - Возвращение д'Артаньяна

О романтике не писали еще только фельетонисты.

Во всех прочих жанрах она описана настолько подробно, что можно уже систематизировать ее как особую дисциплину для преподавания на специальных курсах.

Библиография этой дисциплины безбрежна. Бригантина поднимает паруса. Зовут пути-дороги. Мы с тобой два берега у одной реки. Давай, геолог, валяй, геолог. Только смелым покоряются моря. Вперед — и нет пути назад...

И тысячи других примеров, без которых жить уже просто невозможно.

А жить все-таки надо. Тем более, в библиографии сказано: «и нет пути назад».

Впрочем, так ли уж нету этого самого пути? Давайте проверим.

Когда гасконский парнишка по фамилии д'Артаньян достиг восемнадцати лет, папа сказал ему, что пора начинать самостоятельную жизнь.

Папа взял лист хорошей бумаги и написал письмо своему влиятельному земляку, который работал капитаном мушкетеров о городе Париже. Папа просил этого ответственного работника не оставить мальчишку милостями и пристроить его в столице.

Д'Артаньян взял письмо, сказал папе: «Приветик!» — и поехал в Париж. Но не успел он немного отъехать от родительского дома, как письмо у него стащили, А надо сказать, что устроиться в столице без блата было трудно уже и в те времена.

Что должен был делать умный парень ввиду такой нехорошей перспективы? Он должен был немедленно повернуть назад и честно заявить: «Папа! Не волнуйся. Документ увели. Заготавливай новый!»

Это решение вопроса подсказал мне другой парнишка, также достигший восемнадцати лет и прочитавший к тому же все романтические книги, наличествующие в его новенькой библиотеке.

Я удивился:

— Как же так? Ведь если бы д'Артаньян поступил по-твоему, не о чем было бы просто рассказывать!

— Ну и что? — ответил он. — Зато было бы новое письмо, и д'Артаньяну не пришлось бы рисковать жизнью.

И я представил себе, как бы встретил сыночка папа д'Артаньян. Папа д'Артаньян был солдат и применительно к своему времени человек строгих правил. Скорее всего он отрекся бы от своего трусливого сына. Скорее всего он поседел бы от позора, поскольку его здоровый байбак не может и шагу ступить без протекции, а тоже болтает о романтике.

Но как бы ни реагировал папа, можно быть твердо уверенным, что веселой романтической книги Александра Дюма «Три мушкетера» не получилось бы. Потому что парень, который сдрейфил перед обстоятельствами, не годится в мушкетеры, и писать о нем просто глупо. Он не годится не только в мушкетеры. Он не годится в геологи, в шахтеры, в шоферы, в инженеры, в космонавты, во врачи — он вообще никуда не годится.

Итак, из этого древнейшего примера можно сделать вывод, что если в молодом парне нет бесстрашной уверенности в своих силах, настойчивости и духовной самостоятельности, ему не помогут никакие папины письма. И наоборот...

Мой начитанный парнишка вовсе не трус, В нем, вероятно, есть задатки хороших качеств. Но он слишком трезв, слишком рассудителен в свои восемнадцать лет. Его интересы слишком практичны, а взгляды слишком утилитарны.

В самом деле, если у папы есть связи, почему бы ими не воспользоваться? Почему бы, скажем, не достичь чего-нибудь распрекрасного без дополнительных усилий?

Это логическое положение таит в себе не менее заманчивую перспективу. Я не склонен утверждать, что именно так вырастают дармоеды. Отнюдь. Все гораздо хуже. Так вырастают бескрылые.

Мы постоянно говорим о романтике, о зовущих далях, о подвигах, о славе и даже о почестях, которые нас ожидают, если мы совершим общественно полезный подвиг. Конечно, в наше кибернетическое время, когда ординарной мечтою становится, как минимум, космический полет, смешно говорить о каких-нибудь менее значительных вещах.

Но романтика — увы! — не обязательно подвиг. Это — совсем другое. Это — просто веселое чувство приподнятости над ординарным потребительским рефлексом. Мне всегда казалось, что это — обычное стремление к необычному.

И начинается это чувство с простого умения — с умения шагнуть через порог. Все равно, через какой — через родительский порог, через порог собственных знаний, через предел своего любопытства, через забор ограниченности или через частокол догмы и канона. И, преодолевая эту преграду, просто нужно никогда не думать о том, «что я буду с этого иметь».

Когда-то один великий летчик пролетел под фермой моста, на котором его ждала любимая женщина. Нашлись люди, которые совершенно справедливо посадили его за это на «губу». Это были хорошие, веселые люди, потому что, сажая его, они все-таки гордились, что у них есть такой необыкновенный мастер.

Конечно, он должен был приехать на трамвае, не рискуя ничем. Но ему не было жалко тратить себя, а он был влюблен. А это — чрезвычайно решительное сочетание.

— Что он выиграл? — удивятся сверхрассудительные люди.

А что он должен был выиграть? И почему это каждый поступок человека нужно рассматривать с точки зрения того, что он «выиграл»?

Что выигрывает парень, который приносит своей девушке первый подснежник? Первые подснежники растут в холодном лесу, где можно простудиться. Да и зачем вообще носить подснежники? Разве без этого нельзя, скажем, жениться? Женятся же люди!

Ну и пускай себе женятся...

Один великий актер спрашивал у своих учеников:

— С чего начинается полет птицы?

— Как с чего? С того, что она расправляет крылья...

— Нет. Полет птицы начинается с того, что она хочет лететь.

Сокол не мог расправить крылья потому, что был ранен. Но он хотел лететь и поэтому полетел.

— А что он выиграл? — удивятся сверхрассудительные люди. — Он же все равно разбился!

Совершенно верно. Ему никто не постелил соломки. Но он хотел лететь и поэтому полетел.

Как у вас насчет крыльев, дорогой читатель? Как у вас насчет обычного стремления к необычному?

Недавно я видел картину. На леопардовой шкуре стоит необыкновенно стройная девушка, прикрытая легким, заманчивым флером, и флер этот развевается в виде крыльев, и девушка смотрит задумчиво вдаль. Все необычно, не правда ли? И вдаль смотрит, и шкура под ней леопардовая, не собачья все-таки; и обычное стремление она вызывает у зрителя.

Это тоже романтика, дорогой читатель. И ядовитые лебеди, рисуемые на фоне ресторанных пальм, и белые голубки с письмом в клюве, — тоже романтика. И семь слонов — тоже романтика.