Йозеф Шкворецкий - Львенок

— Погодите! Не надо!

Девушка резко поднялась. В ее глазах стояли слезы, что вызвало у меня сильнейший прилив нежности. Я никогда не видел ее плачущей, да к тому же из-за нового платья. Но тут уже официант заметил, что произошло; торопливо, точно при капитализме, подлетев к пострадавшей, он принялся хлопотливо ее опекать:

— Будьте так любезны пройти со мной на кухню. Мы попробуем смыть это теплой водой.

Олицетворенная взволнованность, он увел русалку, горестно взирающую на свой подол и провожаемую любопытными взглядами. В ее черных глазах явственно поблескивали слезинки, и моя нежность сменилась мощным валом глубокого сочувствия. Второй официант подошел к Вашеку, произнес с насмешливой вежливостью «Разрешите?», ловко переставил тарелку с остатками соуса на сервировочный столик и пометал скатерть.

Когда мы сели на свои места, Вашек был бледен и совершенно уничтожен.

— Обхохочешься, а? — промямлил он.

— Да уж, — согласился я. — Надеюсь, ты к этому так и отнесешься.

К счастью, он думал иначе. И сказал:

— Я пошел.

— Топить горе в вине?

Он не слушал.

— Пожалуйста, скажи ей, что за платье я заплачу. Вот… — он извлек из бумажника пятьдесят крон. — Это за обед.

— Погоди! Есть-то я его за тебя не буду!

— Значит, вернешь. И отвези ее домой на такси. Ей надо будет переодеться. Я пошел.

— Размазня ты, вот кто!

— Без тебя знаю. И совершенно незачем мне об этом напоминать.

— Дождись ее и извинись. И сам вези ее на такси. В такси можно начать атаку.

Я подначивал его совершенно безбоязненно, я знал, что он никогда так не поступит.

— Пока, — буркнул он, чуть не плача.

— А билеты?

Он остановился и снова достал бумажник.

— Вот они. Бери все. Теперь мне туда дорога закрыта.

И тут меня осенила гениальная идея.

— Открыта! Ее там не будет. Она сказала, что ей надо поехать к каким-то родственникам. Если ты не против, я захватил бы Веру.

— Естественно, я не против.

Я вернул ему один билет.

— Оставь его себе и приходи. Не дури, понял? Вере ты нравишься. А я попробую как-нибудь уладить эту историю с платьем.

Вашек обреченно махнул рукой, однако билет забрал. И направился к выходу. Его жуткая спортивная кепка скрылась за углом.

Я уселся поудобнее и поглядел на два оставшихся рыбных соуса. Из тарелки барышни Серебряной торчала ложечка с отпечатком ее пальчика. У меня уже появился четкий план действий, который мне нравился. Это была дьявольская вариация на тему нашего давнего гимназического трюка. На гимнастику я вместо себя отправлю Веру, а барышне Серебряной навру, что с билетами ничего не получилось. Вашек сейчас как раз нуждается в женском сочувствии, а Вера — женщина просто изумительная. Ну, а после того, как я ей такое устрою, она, надо надеяться, придет в расположение духа, благоприятное для моих замыслов.

Если только Вашеку не помешает, что я его друг. Впрочем, с самого сотворения мира это еще никому не мешало.

Она вернулась в чужом цветастом платье и с заплаканными глазами. Я заявил ей, что Вашек с извинениями удалился, но ее, к моей радости, это нимало не заинтересовало.

— Совсем новое платье! — причитала она. — Сегодня я надела его в первый раз!

— Я куплю вам другое.

— Спасибо! — отрезала она. — Господин профессор Жамберк оплатит химчистку.

— А давайте я ее оплачу?

— Меня облил профессор Жамберк.

Я схватил тарелку.

— Тогда я вас тоже оболью!

— Значит, оплатите химчистку той девушке с кухни, которая одолжила мне это платье. Она рыжая, и у нее нет двух передних зубов.

— Я убью вас! — произнес я негромко и почти серьезно.

Глаза у нее блеснули.

— Вас повесят, и одним нахалом станет меньше.

Барышня Серебряная мрачно ела суп и всем своим видом давала понять, что не желает больше обсуждать со мной темы платья и любви. Она сожалела о своем новом платье, а я — о его хорошо продуманном декольте, ибо из этой цветастой дряни бархатное плечико не показывалось. Царила тишина, да такая, что я стал невольно прислушиваться к звяканью ложек за соседними столиками. Когда принесли щуку, я предпринял еще одну попытку.

— Вы когда-нибудь возьмете меня с собой в зоопарк? Вы же пойдете туда еще раз, чтобы проведать шимпанзе?

— Нет, — твердо сказала она. — Я пойду с вами на гимнастику. Но не ради вас, а ради господина профессора. Как бы он не закомплексовал из-за моего платья.

Мне показалось, что к ней потихоньку возвращается ее обычное настроение, в котором она бывала склонна шутить.

— Вечером я принесу вам билет. В первый ряд.

— В первый ряд?

— Конечно. Мы вас ценим.

— Вы? — спросила она. — А я думала, профессор Жамберк.

— Я ценю больше.

— По-моему, молодой человек, вы что-то путаете. И не разговаривайте, в рыбе полно костей. Я пойду с вами сегодня в гости, да не забудьте прихватить билет на гимнастику. В пять у Национального театра.

И на этом стоп. Щука сразу стала на удивление невкусной. Ножи холодно позвякивали, барышня Серебряная вальяжно ела и пила морс. Цветастое платье было таким омерзительным, что вихрастая головка красовалась над ним, как сказочная тропическая орхидея, выглядывающая из мусорной корзины.

Потом она бронзово воссияла на Вацлавской площади. Но тут к нам пристал какой-то любитель собак: всю дорогу до «Зверэкса» он развлекал барышню историями о глистах у животных.

Я молчал и так скрипел зубами, как будто меня самого донимали солитеры.

Компания у Даши Блюменфельдовой успела уже здорово принять на грудь и потому встретила появление барышни Серебряной в белом платье для коктейлей почти с восторгом. Из своего заграничного источника Даша выловила столько тузексовских бон, что ничего хуже «Блэк энд Уайт» тут не пили, и беседа уже воспарила в сферы между реальностью и фантазией. Весьма органично вплетался в общий разговор голос Даши, выдающей редакционный секрет, который представлял интерес явно не только для нашего небольшого коллектива.

Мы уселись в смехотворные креслица, тоже несомненно валютного происхождения, и стали слушать (я терпеливо, а барышня Серебряная с широко распахнутыми глазами) подробности, касавшиеся перенабора в новом романе известной писательницы. Неизлечимый романтик, она адресовала несколько слишком уж приязненных слов человеку, которого только что велено было забыть, и потому по приказу шефа из каждого экземпляра пятидесятитысячного, уже переплетенного тиража пришлось вырывать по одному авторскому листу (что равняется двадцати четырем страницам) и вручную — после внесения исправлений в две фразы — вшивать туда новый. Народному хозяйству данная операция обошлась в шестизначную цифру, и тем не менее шеф на нее решился. И как всегда, оказался прав. Я не сомневался в том, что выход в свет двух несвоевременных фраз стоил бы лично ему столько, что госказна оказалась бы бессильна.