Йозеф Шкворецкий - Львенок

Я кисло хохотнул.

— Это барышня Серебряная, — представил я русалку, повернувшись в ее сторону. Чертенята в черных глазах прыгали так, словно играли в бадминтон. — Товарищ Прохазка — товарищ Прохазкова.

Барышня Серебряная поглядела на моего пузатого шефа, возвышавшегося спиной к солнечному свету на железной махине велосипеда.

— Очень приятно! — хором пропела парочка, и если Серебряная что-то и сказала, то ее слова потонули в этой дисгармонии.

— Удачное воскресенье, правда? — буркнул шеф.

— Не то слово! — с энтузиазмом согласился я.

Барышня Серебряная усмехнулась.

— Вот все ругают пражские пляжи, а по-моему, здесь лучше, чем в Слапах, — сообщила Эла, и мешочек с ядом, запрятанный в ее словах, раздулся и лопнул. — Как-то веселее. Вы, барышня, со мной согласны?

Девушка, по-прежнему усмехаясь, отвела глаза от моего лица. Она смерила шефиню с перманента до самых пяток красноречивым и быстрым взглядом. Слегка расплывшаяся Эла восседала на велосипеде как-то криво.

— Да, — сказала Серебряная. — Здесь куда смешнее.

— Кто это? — спросила она позже, когда мы с ней бок о бок смирно плыли к берегу.

— Мой шеф.

— Шеф?

— Главный редактор издательства «Наша книга».

Она молча убыстрила темп. Я тоже. Барышня Серебряная плыла профессионально, рот под водой. Потом ее движения замедлились.

— Он не был раньше?..

Тишина. Я переводил дыхание. Ее скорость была не для меня. Свой вопрос она так и не закончила.

— Не был — что? — отдуваясь, спросил я.

— Ничего. Мне кажется, я знаю его жену… откуда-то.

— Возможно. Она дочка… министра Шнайдера… — проговорил я. — Того, что умер в прошлом году… его хоронили за государственный счет.

— Гм, — отозвалась она. — Значит, не та. Я знала в Брно одну Прохазкову из Праги. Ее муж тоже был чем-то вроде редактора.

— Может, это была его первая жена? Он с ней развелся.

— Ага.

Я прикидывал, можно ли рискнуть и пойти на откровенность. Не в эротическом плане, конечно: это в нашем обществе не наказуемо. Я имел в виду другое. Барышня Серебряная немного обогнала меня; ее бронзовые лопатки ритмично погружались во влтавские воды. Я не знал о ней почти ничего. Однако многолетний опыт подсказывал мне, что с такими красивыми девушками идти на риск не опасно. Они редко принадлежат к числу строительниц светлого будущего. Разве что строят свое личное счастье.

— Первая жена стала ему после Февраля [4] Имеются в виду события февраля 1948 года, во время которых к власти в Чехословакии пришли коммунисты. помехой, — решился я. — Она была дочерью крупного издателя и не поняла сути эпохи.

Краем глаза я следил за барышней Серебряной. Она не ответила, но мне показалось, будто ее нежный профиль слегка заострился. У меня заныло в животе. Она сильно втянула свои пухлые губы, словно намереваясь закусить их. Мы быстро и молча добрались до берега, и Серебряная поднялась по лесенке. Даже не оглянувшись на меня, она помчалась к тому месту, где мы оставили ее полотенце. Я впервые видел ее бегущей. Она бежала, как спринтер, как бронзовый фламинго; совсем не по-женски, не по-утиному; красиво — но мне это все же не понравилось: когда я вынужден догонять женщину, я чувствую себя киногероем, которые, как известно, только этим и занимаются. Однако я все-таки перешел на трусцу и очутился возле полотенца всего лишь на долю секунды позже, чем барышня Серебряная. Мне было здорово не по себе. Как если бы я сболтнул что-то человеку, а он взял да и обернулся секретарем обкома партии, так что мне обязательно пришлось бы перед ним оправдываться.

Но не успел я начать свои оправдательные речи, как заметил, что барышню Серебряную бьет крупная дрожь.

Она упала на простыню и обняла руками колени, продолжая выбивать зубами звонкую дробь. Огромные глаза превратились в две угольно-черные щелки.

— Что с вами? — спросил я участливо. — Вам холодно?

— Н-нет. Ничего. Н-немного переборщила.

— С чем?

— С пла-плаванием.

— Вода же теплая.

— Н-ну да. Н-но у меня слабое сердце.

Я действовал решительно.

— Немедленно в тень! Глупышка — разве так можно: со слабым сердцем — и столько плавать?! Идите-ка лучше переоденьтесь. Хорошенько разотритесь полотенцем, а я — я принесу вам горячего чаю.

— Н-не нужно! — И ее зубки простучали соло на кастаньетах.

— Быстрее! — Я взял ее под руку, помогая подняться. Серебряная послушно встала, теперь она была покорной, как овечка. Я с иронией отметил, что во мне просыпается защитник слабого пола — совсем как в тех бездарных фильмах, где все начинается с бега по лугам. Ну и?.. — произнес кто-то внутри меня. И я ответил ему: я люблю барышню Серебряную. А когда кого-нибудь любишь, то хочешь для него что-нибудь сделать. Хемингуэй. Я, например, хотел принести Серебряной горячего чаю, усадить ее на скамейку под каштанами и поступить к ней на службу — сотрудником в отдел любви с высоким должностным окладом. Быстро же, однако, я теряю голову, барышня Серебряная. Что называется, попали в яблочко, моя прекрасная лучница!

Я провел ее по узенькому проходу между кабинами для переодевания к кабинке номер семь и там клятвенно пообещал — хотя она и не требовала никаких клятв, — что доставлю чай на скамейку напротив. Она закрыла за собой дверцу, я заметил дырочку от выпавшего сучка и едва не поддался искушению. Вокруг не было ни души, а дырка находилась как раз на уровне глаз. Нет! Похоже, барышня Серебряная, вскоре у нас с вами все и так пойдет без сучка без задоринки. Я люблю вас, Серебряная! Развернувшись, я стремительно зашагал к ресторану.

Чай обошелся мне в двадцать пять крон и в десять минут переговоров, потому что официант решительно протестовал против моего намерения унести чашку и чайник за пределы ресторана. Я без малейших колебаний отдал ему деньги. Черт с ним, с этим четвертным! Скоро я буду платить за барышню Серебряную в «Алькроне».

Однако когда я торжественно доставил дымящийся чайник на скамейку, меня опять встретили антрацитовые чертенята. Серебряная уже не дрожала, словно искупавшаяся собака, а восседала на скамейке в белом платье с широкими розовыми полосами (ни дать ни взять орхидея!), закинув ногу на ногу — а ноги загорелые и в розовых босоножках.

— Да вы просто рыцарь! — иронически воскликнула она. — Но у меня уже все прошло!

Я стоял с дымящимся чайником в руках, освещенный жаркими лучами клонящегося к закату солнца, и чувствовал, что выгляжу все более смешным.

— Чай — отличный напиток, — сообщил я. — Он вас освежит.

— Я вспотею, — сказала барышня Серебряная.

— Не вспотеете. В жару нет ничего лучше горячего чая.

— Ага. Вот и Владимир так говорил. А сам пил пиво.

Мое сердце сделало кульбит. Какой еще Владимир? Я подсел к ней и налил чай в чашку. Она взяла ее, усмехнулась и сделала глоток.