Михаил Жванецкий - Кто я такой, чтоб не пить

Это, оказывается, не любят сами люди, и по их просьбам идут ливни, обвалы, пожары и катастрофы.

Это интереснее, особенно по дороге в психбольницу.

Но не это главное.

Дорогие управляющие!

Я счел за честь выступить перед вами.

Вы новая Россия и есть.

И если перестать выть и искать плохое, я сам не понимаю, как быстро вы во всем разобрались.

Мы были первыми, когда шли назад.

Мы стали задними, когда пошли вперед.

Теперь все дело в скорости.

О той булгаковской разрухе, что начинается в головах.

Она появляется от противоречий.

Между слышимым и видимым.

При советской власти в одной голове не совмещалась счастливая жизнь с очередями, муками, тюрьмами и закупкой хлеба у капиталистов.

Сегодня в одной голове не совмещается несчастная жизнь с миллионами авто, полными магазинами и избытками зерна.

Разруха возникает от лжи, от несоответствия увиденного и услышанного.

Прежняя привела к повальному – воруй у государства, забирай свое.

Лежит – поднял.

Висит – оторвал.

Приварено – отбил.

Это была первая, булгаковская черно-белая разруха.

Сегодня мы дожили до праздничной цветной разрухи в головах.

Лозунг «Другие уже украли, мы опоздали опять» породил невиданную энергию.

Украсть у вора – задача для виртуоза. За дело взялись спортсмены, чемпионы, каратисты.

Припадок осознания «все всё уже украли» – не вмещается в голове, доводит до слез, до истерики.

Ученые – святые люди. Ничего, кроме науки.

Нет! Оказались нормальными. Родина здесь, а платят там – рванули туда, не ожидая, пока Родина очнется.

Писатели – святые люди.

Тюрьма сосредотачивает на творчестве. Тоже оказались нормальными.

Мы здесь – а деньги где?

Стали писать быстрее, мельче, короче, матом, выстрелами и плохим языком для лучшего проникновения в душу покупателя.

Поняли, что книгу читают не читатели, а покупатели.

Это у взрослых.

Юное поколение, видя блестящие журналы и блестящие авто, что им кажется признаком счастливой жизни, даже не колеблется между воспитанием и увлечением.

Вот же оно! Раньше за заборами, теперь вывалилось на тротуар.

И такое восхитительное количество трупов, такое изумительное море крови.

А еще говорят, что это жизнь, что это свобода, что за это боролись.

Вот так из одной разрухи попали в другую. Сидели в Бухенвальде, наконец с боями пробились в Освенцим.

Учитель за двадцать долларов ставит пятерку, преподаватель за пять тысяч провожает на медаль, за десять тысяч принимает в вуз.

Суд за тридцать тысяч посадит, за пятьдесят тысяч оправдает. Следователь за три тысячи обвинит, за пять тысяч отпустит.

Министр берет со всего, что происходит под ним: пять миллионов за сделку во вред стране, десять миллионов за сделку на пользу стране. Один миллион – за то, что сделка не состоялась. (Цифры вымышлены мной.)

Телевидение, время от времени завывая о зажиме свободы, добивает и уничтожает остатки приличий, остатки совести, заставляя всенародно рассказывать гадости о муже, о жене, сочиняя, выдумывая чью-то жизнь.

Это горе одинаковое, когда все можно и когда все нельзя, когда стреляют сверху, когда стреляют снизу.

Снизу палачей не меньше.

Тут кто-то затосковал о политсатире.

Мол, почему не занимаются.

Как не занимаются?

А что же делает вся страна, все газеты, все радиостанции Советского Союза?

Это сейчас самое легкое, самое приятное, самое денежное, самое безопасное занятие.

Разве сатирики наши не называли президента как угодно и даже «крошка Цахес»… И что?

Никакой реакции – ни черной, ни белой, ни всенародной.

А с другой стороны, что должен сделать президент, чтоб крошкой Цахесом не быть?..

В голове высмеивающего все-таки должен быть какой-то план, хотя бы приблизительно, чего бы ему все-таки хотелось в этой стране.

Когда с властью воюют, неотрывно ошиваясь возле нее, питаясь из ее рук, зарабатывая на разоблачениях власти, полученных от нее же, это жутко смешно и слегка нечестно и сеет вот эту разруху в головах, о которой мы говорили выше, ниже и как раз здесь!

От власти бы ни дальше, ни ближе. А на расстоянии вытянутой руки.

Пусть они сначала сами по капле выдавят из себя рабов, постаравшись не закапать всех нижних, а потом приходят к нам.

Худший вид рабства – неотрывно смотреть на власть, страстно комментируя движения пальцев ее ног.

Полчища политологов занимаются разгадкой пальцев ног – и при этом прекрасно выглядят.

Кто их всех содержит? У кого они берут деньги на пропитание? И как нам быть внизу? И кого выбирать? И что нас ждет?..

Сегодняшняя жизнь для массового жителя распадается на три крупных раздела:

1) поездки президента;

2) август;

3) игры в буквы на деньги, где молодые крупье тепло следят за мучениями пожилого, желающего прокормиться за счет своей памяти.

А так – ничего, ничего…

Убитые лежат.

Убийцы гуляют.

Обворованные и избитые как-то живут дальше.

Август надо поименовать месяцем траура навсегда.

Это наш всенародный понедельник, наше тринадцатое число, наш месяц сбора плодов армии, авиации, флота.

Самая тяжелая задача – чтоб между трауром и праздниками была какая-то разница.

И наконец о том, что мне нравится… Человек, который под Петербургом открыл ресторан, на прибыль создал в Павловске лицей по примеру Пушкинского. Там учатся восемнадцать прекрасных юношей, они обучаются всему, чему учил Царскосельский лицей. Живут вместе, слушают лучших преподавателей, учатся музыке, языкам, дипломатии, литературе.

Зовут создателя лицея Сергей.

В этих юношах и в Сергее мне показалось будущее России, о котором они сами, вдруг, без всяких причин, подумали сегодня.

Черные клубы дыма перемещаются то вверх, то вниз.

Посветлело сверху – сразу начинает клубиться снизу. Грабежи, убийства, погромы.

В ответ начинает темнеть сверху. Аресты, запреты, ссылки, расстрелы.

Темнеет сверху.

Чуть светлеет снизу.

Какой смысл в разбоях, если сверху все отняли. Окончательно темно вверху.

И тут зажигаются огоньки.

Один, второй, третий.

Их тысячи, миллионы.

Начинает светлеть сверху от колеблющихся слабых человеческих огоньков, и тут наступает самое золотое время.

Когда светлеет верх и еще не темнеет низ.

Но человек долго не пытаться не может.

Он начинает пробовать вперед, вправо, влево. Кто-то, попавший случайно на кучу чего-то, пробует присвоить.

Кто-то присвоил.

Кто-то стерпел.

Кто-то еще присвоил.

Кто-то еще стерпел.

«Но ведь я же честный», – сказал он себе.

Как долго он себе это может говорить?

Допустим, пять лет.

Срок достаточный, чтоб убедиться, что он проиграл.