Николай Сементовский - Кочубей

– Так будет, Василий Леонтиевич! Выдумкам жены будем верить и погибнем!

– Не знаю, что и сказать!

– Так знай же, куме, что твоя дочка чиста и непорочна, я готов пред Богом присягнуть!

– Не знаю, что сказала бы Любонька, услышавши твои слова, ясновельможный!

– Что ты мне с своею горделивою Любонькою – она погубила родную свою дочку, грех, тяжкий грех на ее душе, Бог рассудит всех нас.

– Так и я говорю!..

– Да так, так!

Берлин остановился у крыльца.

Скоро съехались гости. Между тем накрыли столы, поставили наливки, водки, принесли разные закуски, и гости принялись за завтрак, перешептываясь между собою о том, что Кочубей приехал до гетмана, а до этого более трех месяцев не бывал он в доме гетмана, что Любовь Федоровна на веревке его держала все время.

– Было б ему еще десять лет сидеть, не ездить до гетмана и верить глупым словам жены – прости, Господи! – сказал Генеральный бунчужный.

– Смех, и только.

– Да просто курам смех! – говорили гости, украдкою посматривали на печального Кочубея, выдумывая на его счет разные остроты, и от всего сердца хохотали.

Возвратившись домой, Кочубей рассказал Любови Федоровне встречу и обхождение с ним гетмана и присовокупил:

– Бог его знает, а как и на мою думку, так Иван Степанович безгрешный против нас, а мы только с тобою опечалились и дочку нашу огорчили.

– Что ты мне говоришь, безумец ты, разве у меня глаз, головы и ушей нет, разве я глухая и слепая, что ничего не слышала, не видела и не знала!..

Василий Леонтиевич замолчал.

– Ты не рассуждай, а слушай, что говорю, то и делай!

– Слушаю, душко!

– То-то!

Прошло несколько месяцев, благонамеренные люди заговорили, что всему злу и несчастию Мотреньки причиною злая мать, утверждали, что старик гетман вовсе ни в чем не виновен против Кочубеевых, Мотреньку любил как крестную дочь. Были в числе этих благонамеренных, которые открыто по дружбе представляли Кочубею всю несообразность и невозможность подозрений. Василий Леонтиевич рад бы увериться в справедливости представленных обстоятельств, но он боялся и думать несогласно с мнением жены, хотя ясно видел в этом разе явную ее несправедливость, но так надобно было, так приказала Любовь Федоровна, и думать иначе нельзя!..

Чрез неделю Мазепа приехал в дом Кочубея, и, против ожидания, Любовь Федоровна приняла его чрезвычайно ласково. Василий Леонтиевич душевно радовался этому – Любовь Федоровна даже искренно просила у гетмана прощения в своем негодовании на него, говоря, что злые люди всему причиною, что если бы она не слушала поганых языков, так ничего бы и не было подобного.

Иван Степанович не старался доказывать и утверждать справедливость слов Кочубеевой, истина, видимая для всех, была на его стороне. Распивши несколько бутылок дедовского меда, Мазепа и Василий Леонтиевич уехали вместе в Бахмач по войсковым делам, Любовь Федоровна и Мотренька остались одни.

Чрез два дня после выезда Кочубея в Бахмач, в полдень, когда Любовь Федоровна сидела на крыльце и выторговывала два десятка золотых карасей, принесенных знакомым рыболовом, по дороге вдали заклубилась пыль.

– Эй, хлопцы, обедать приготовляйте, пан едет – скорей же мне!

Слуги засуетились и начали готовить для обеда стол.

Любовь Федоровна, закончив торг за караси, вошла в комнаты, и в ту же минуту бричка, дребезжа и стуча, подкатила к крыльцу, и против ожидания из брички вышел не Василий Леонтиевич, а Чуйкевич, прежний жених Мотреньки, увидев его, Любовь Федоровна обратилась к Мотреньке, стоявшей у окна, и сказала:

– Твой жених приехал, ей-же-ей, если бы посватал теперь, перекрестившись обеими руками, отдала бы тебя за него.

Мотренька надула нижнюю губку и тихонько ушла.

Чуйкевич вошел в комнату.

– Слухом слыхать, в очи видать, с какого царства, с какого государства прилетел, ты мой ясный сокол! Сколько лет, сколько зим не видала я тебя, моего сизого голубчика, и не стыдно ж тебе забывать нас, забывать меня, когда я любила тебя как сына родного!..

Чуйкевич поцеловал одну, потом и другую руку Любови Федоровны и сказал:

– Мати моя родная, три месяца с постели не вставал, и едва только немного оправился, в ту ж минуту сел в бричку и прилетел к вам!

– Бедный сын мой был нездоров – что ж у тебя болело?

– Ох, ох, ох!.. Известно, что, мати моя, – сердце болело!..

– От чего ж таки сердце болело?..

– Ох! Разве и не знаете, от чего мое сердце болит?!

– Да от чего ж, право, не знаю, ты когда-то говорил, что любишь дочку мою и она тебя любит, разве ты уже другую полюбил?..

– Никого не полюбил и никого не любил, кроме дочки вашей.

– Вот и горазд, чего ж тужить.

– Тужить? Как же мне не тужить… Если бы я знал!..

– Да ты так, Василию, прямо скажи мне, ты знаешь, я не люблю никаких рацемоний: любишь Мотреньку? Хочешь жениться на ней? Скажи мне как родной своей матери и верь мне, все сделаю, как захочешь, – я тебя сама люблю как родного сына!

Чуйкевич поклонился и поцеловал руку, потом опять поклонился в пояс и сказал:

– Да если бы ваша милость была…

– Ну добре, что ж дальше?

– Да хоть и так!

– Что ж так?

– Да хоть бы и отдали за меня вашу дочку!

– Ну и добре, сыну, чего ж ты еще стыдился сказать мне, ты знаешь, без меня сделать этого нельзя, хочешь, чтоб я была мать твоя, и скрываешься от меня. Ну, сыну, Господь Бог благословит тебя! Посиди здесь, я позову Мотреньку, пока что мы теперь одни, Василия Леонтиевича нет дома – поехал в Бахмач, так мы и без него порешим дело.

Любовь Федоровна вышла.

Чуйкевич, приехав с той мыслью, чтобы вторично просить руки Мотреньки, и полагая, что по-прежнему получит отказ, заранее уже страдал: до него долетали сплетни насчет Мазепы; но, будучи благоразумен, Чуйкевич счел слухи эти за гнусные наветы и не верил никому и ничему, но рассчитывал, что эти сплетни сделают Кочубеевых сговорчивее, – и не ошибся.

Вошла Любовь Федоровна, ведя за руку Мотреньку.

Чуйкевич остолбенел, увидев свою невесту: в глазах его она совершенно переменилась.

– Господи Боже, кого я вижу! – воскликнул он. – Что с тобою, Матрона Васильевна! Ты из мертвых воскресла… ты была больна – так ужасно похудела. Господь с тобою!..

– Это в другое время расскажешь ей, сыну, а теперь, вот твоя невеста: люби и жалуй ее, и я тебя буду любить и жаловать, поцелуйтесь… ну, ну, полно стыдиться, при мне можно поцеловаться, поцелуйтесь!

Чуйкевич обнял и поцеловал Мотреньку.

– Слушай, Василий, ты же не откладывай день за день ни сватанья, ни венчанья, а скажи, когда со старостами приедешь за рушниками и когда свадьбу назначишь. По-моему, так нечего откладывать – я бы повезла вас в церковь, поставила бы хорошенько в парочке, да и сказала бы: «Венчай, батюшка, детей моих». Перевенчала бы вас, привезла бы вас к себе, отгуляла свадьбу, да и с Богом – на все четыре стороны!