Борис Федоров - Князь Курбский

– Не лукавствуй, Лука,  – отвечал юродивый,  – продавай хлебы, а не душу свою.  – И, сказав это, Салос начал раздавать его хлеб стоявшим в толпе нищим и старикам.

Раздраженный хлебник, развязав свой ременный пояс, бросился на юродивого. Салос безмолвно стерпел удар; но народ освободил его из рук хлебника.

– Не смей трогать Николу! – кричали ему.  – Лучше подай милостыню!

– Доброе дело творить милостыню,  – сказал Салос,  – но еще лучше предать Богу волю свою. Тогда будете и к бедным щедры, и добрыми делами богаты.

– Дай-то, Господи! Богатство нажить не худо,  – сказал, поглаживая бороду, седой купец.

– Да о таком ли богатстве он говорит? – возразил другой.

– Дай нам, Господи, спастись! Не оставь нас, Господи! – сказал третий.

Гневно посмотрел на них Салос и сказал:

– Что вы зовете: Господи, Господи, а не творите, что Господь повелел? Отступите от нечистых, не прикасайтесь! Враны в перьях павлиных! Самохвальство возносит вас! Столбы, указующие пути другим, сами вы с места не двигаетесь! Омойте лица ваши, лицемеры; проклят завидующий ближнему! Проклято сердце, веселящееся злословием! Проклята рука, в забаву себе уязвляющая других! Постыдится ищущий стыда ближнему. Позорящий других себя опозорит. Горе!..

– Горит, горит! – закричал он.  – Дом богача жестокосердного; горит жилище бедняка ленивого; пламя истребит нажитое неправдою и богатство почитающих себя праведными. Стой, хижина доброго человека! Господь хранит тебя, а ты, терем боярский, осветись палящим огнем, Господь повелевает тебе!

С трепетом слушали слова его. «Он пророчит беду»,  – говорили между собою.

В столовой палате псковского дома наместника пировали за веселою трапезою князья и бояре. Обед был постный, но по русскому гостеприимству изобильный; уже обнесли взварец крепкого вина, настоянного кореньями, мед ароматный полился в кубки из серебряной лощатой братины, и после жарких появились стерляди, окруженные паром, а рыбные тельные казались белыми кречетами, раскинувшими крылья на узорчатых деревянных блюдах; просыпанные караваи подымались горками; перепеча с венцом краснелась на серебряной сковороде и рассольный пирог плавал во вкусном отваре из рыб. Орлы и пушки, башни и терема сахарные, колеса леденцовые, разноцветный сахар зеренчатый, пестреющий, как дорогие камни в глубокой чаше, были яствами последней статьи; более сорока блюд сменялись одно другими; крепкие душистые наливки поддерживали возможность пресыщаться; наконец полились в кубки фряжские вина; гости пили за царя и за царевичей, за митрополита и за победоносное оружие. Давно уже степенные бояре расшутились; присказки и приговорки возбуждали то веселую улыбку, то громкий смех. По любви русских ко всему домашнему много доставалось иноземным обычаям; завелся разговор о немецких причудах, русские бояре не могли надивиться, что немцы, как козы, едят полевую траву.

– Диво ли,  – сказал князь Серебряный,  – что травою лакомятся, они едят и зайцев нечистых.

– Наказал их Бог, как Навуходоносора,  – заметил князь Горенский,  – мало, что едят траву; лютым зельем носы набивают.

– А как зовется зелье, которое видели у цесарского посланника? – спросил один из бояр.

– Табак,  – отвечал Горенский.

– Уж не этой ли проклятой травой портят людей? – спросил Серебряный.

– Во всяком народе свой обычай,  – сказал Шереметев.  – Наш чеснок для немца не лучше, чем табак для русского.

– А всего пуще железный чеснок,  – прибавил с усмешкой Булгаков,  – как бывало подсыплем около стен, то сколько попадает немецких да литовских наездников!

– У нас и без того немцы на конях не удерживались! – сказал Курбский.

Послышался шум, отворились двери палаты и вошел нежданный, непрошеный гость, с босыми ногами, в рубище, с посохом, остановился у дверей и громко спросил:

– Есть ли на богатом пире место для нищего? Есть ли среди веселых гостей доступ печальному?

Наместник встал из-за стола и подошел к юродивому; все изумлены были появлением Салоса.

– Будь гостем моим! – сказал Булгаков.  – Мы чтим старость, не чуждаемся бедности, сострадаем печальным.

– Примите дар мой! – сказал Салос и вдруг зарыдал.  – Поминайте Сильвестра, поминайте на острове среди Белого моря… дожили мы до черных дней!

– Ты нарушаешь веселье наше,  – сказал наместник.  – Где же дар твой?

– Дар мой – слезы, единый дар, приличный вашему жребию. Радость ваша сонное видение, оплачьте со мною веселие ваше!

– Да не сбудутся слова твои, прорекатель бедствия,  – сказал князь Серебряный.  – Ты видишь нашу мирную беседу собранных на веселом пиру, празднующих щедроты царя.

– Князь Серебряный, князь Горенский, князь Курбский, верьте, верьте веселью, оно обманет вас; вместе пируете вы, но одной ли дорогой пойдете вы с пира? Разойдетесь вы в путях жизни; скоро друзья не узнают друзей, братья отрекутся от братьев, вождь оставит воинов, отец убежит от детей… Укрепитесь, терпите, смиренному все во благо.

– Чудный старец! – сказал Булгаков.

Между тем Курбский, сидевший дотоле с поникшей головой, не отрываясь смотрел на юродивого.

– Добро, прощайте! – сказал Салос.  – Пойду к благоверному князю Тимофею; он христианин.

– А разве мы не христиане? – спросил Серебряный.

– Христиане ли? – сказал Салос.  – Молимся до праха земли, а возносимся до края небес; за одну обиду платим дважды; шесть дней угождаем себе, да и седьмого Богу не отдаем! Помолимся Довмонтовой молитвой: Господи, Боже сил призри на кроткие и смиренные, а гордым высокие мысли низложи! Прощайте! Даруй вам Бог смирение и терпение.

Салос запел и побежал к дверям. Последние слова бояре уже слышали из сеней, и скоро на улице, под окнами наместникова дома, раздался голос удаляющегося юродивого:

– Не к добру его песни! – говорили бояре.  – Недавно же, видимо, было во Пскове знамение: лучи огненные расходились по небу; не знак ли гнева Божия?

Через несколько дней князь Курбский встревожен был вестями из Москвы; он узнал от прибывшей в Псков супруги своей, что новые жертвы безвинно гибли по подозрениям Иоанна и проискам любимцев царя. Часто приходил он в собор, освященный славными воспоминаниями для псковитян, поклоняться останкам доблестных князей Гавриила и Довмонта, искал утешения веры, но едва мог укротить порывы оскорбленного сердца. Казалось, невидимые зложелатели человеческого спокойствия старались отравлять мир души его. До него беспрестанно доходили слухи об угрозах Иоанна и новых бедствиях. Терпя оскорбления, видя опасность, Курбский, по убеждению супруги, обращался к митрополиту Макарию и к новгородскому архиепископу Пимену, просил их напомнить Иоанну о заслугах его, но заступничество первосвятителей только отдаляло, а не отвращало жребий, ему грозящий. В Курбском погасла уже преданность к Иоанну, смутные мысли овладевали душой его. Он таил свои намерения, но, встречаясь с Салосом, всегда чувствовал замешательство; взор этого старца, казалось, проникал в сердце Курбского, угадывал борение мыслей его.