Борис Федоров - Князь Курбский

– Туда и дорога! Говорят – все адашевцы; и Курбский-то был за них, да видя, что худо, бежал в Литву.

– Полно, так ли, соседушка? Спознается ли он с нечистою силою? Ведь без него бы Казани не взять.

– А разве он даром храбровал? Нет, брат, сила в нем не человечья. В проезд свой из Москвы он у меня останавливался. Я и слугу его, Василья Шибанова, знаю.

– Ахти,  – сказал Гур,  – вот идет покупщик мой.

– Что же, отвел ли покупного коня заклеймить? – спросил, подойдя к Гуру, человек небольшого роста с окладистой бородою, в длиннополом синем суконном кафтане, опоясанный зеленым шелковым кушаком и в остроконечной красной шапке, опушенной черной овчиной.  – Деньги готовы, а мне надо ехать.

– Раньше утра нельзя, свет мой; день-то нынче праздничный, пятнальщик загулял.

– Не стал бы я ждать, если бы добрый мой конь ноги не повредил.

– Жаль такого коня,  – сказал Гур.

– Как не жаль! Бывало от Москвы до Тулы сто восемьдесят верст без перемены проскачет. Отгулял свои ноженьки! Нечего делать; поглазеть хоть на хоровод.

Сказав это, он отошел от них.

– Послушай, сосед,  – сказал Варлам, который стоял в стороне и всматривался в боярского служителя,  – остерегись!

– А что такое? – спросил тихо Гур.

– Да это слуга Курбского; надо дьяку заявить.

– Не ошибся ли ты?

– Уж я тебе говорю, это Шибанов; смотри, не упускай; худо будет, велено слуг Курбского ловить; я тебе говорю, что узнал его, хоть он и отрастил себе волосы.

– Что же нам делать? – спросил Гур.

– Да крикнуть нашим молодцам, чтоб схватили его.

– Дело, а то узнают, что купил здесь коня, так и нам несдобровать.

– Держи, держи! – закричал Варлам, и встревоженный народ хлынул толпой к ним.

– Кого, за что? – спрашивали Гура и Варлама.

– Слугу Курбского,  – сказал Варлам, указывая на Шибанова.  – Схватите его, ведите его к недельщику.

– Что вы, православные? – сказал Шибанов.  – Вы видите, что я не бегу, а к недельщику и сам пойду; я человек проезжий, боярский слуга, и еду не к Курбскому, а в Москву.

– Что его слушать, ведите его к дьяку! – закричал Варлам, и Шибанова окружили и повели в дом недельщика.

Недельщик стал расспрашивать, и Шибанов сказал ему, что едет из Новгорода в Москву с грамотою к царю, а кто послал его, о том царь знает.

– Держите его до утра,  – сказал недельщик,  – и представьте завтра в суд к дьяку.

На другой день утром Шибанов стоял в приказной избе. На скамье, за дубовым столом, под иконою, сидел дьяк и возле него недельщик; пред ними стояли горожане, пришедшие в суд по делам.

Дьяк велел принять от одного половину бирки и приискать другую в ящике. Биркой называлась палочка в палец толщиною с зарубленными на ней метками; расколов ее вдоль, оставляли одну половину у приемщика, а другую – у отдатчика. Оказалось, что на палочке Рахманьки Сурвоцкого, когда приложили другую половинку бирки, намечены были крест, три косые черты и две прямые. Это означало, что принято от него в суд одно сто, три десятка и две пары беличьих шкур вместо денег, а Рахманько приговорен был к заплате в казну по суду.

После него подошел боярский сын Щетина, человек угрюмого вида, и высыпал из мешка деньги.

– Что это? – спросил дьяк, нахмурясь.

– Грех надо мной,  – отвечал Щетина,  – зашиб своего холопа, а тот и не встал. Вот,  – продолжал он, высыпав из мешка деньги,  – пеня за убитого.

– Еще,  – сказал недельщик,  – с него же велено взыскать купцу Дуброве тридцать белок.

– Принимай,  – сказал Щетина, взяв от слуги узел с беличьими шкурками и подавая недельщику.  – Теперь я отплатился; не дадите на меня бессудную грамоту.

– Хорошо,  – сказал дьяк,  – перед судом ты оправдан, да перед Богом-то виноват.

Щетина махнул рукою и вышел.

За ним позвали Шибанова. На все вопросы он отвечал только, что везет грамоту к царю и никому не может отдать ее, как в государевы руки.

Его не смели задерживать, но дьяк счел за нужное отправить с ним двух стрельцов для надзора до самой Москвы.

Уже пробило пятнадцать часов дня на Фроловской башне, когда Шибанов приблизился к Москве. Между пространными садами и огородами шумели мельницы ветряными крыльями, далее дымились кузницы, а там белели московские стены, и тысячи церквей пестрели разноцветными главами и блистали святыми крестами.

– Привел Бог увидеть! – сказал Шибанов, перекрестясь на златоглавые соборы, и прослезился.

Скоро стемнело; закинули рогатки по улицам; стража останавливала идущих, считая шестнадцатый час от восхождения солнца.

Недолго стучались стрельцы в тесовые ворота большого дома думного дьяка, Василья Щелкалова. Хозяин велел впустить их. Неутомимый в трудах, он и еще один из московских сановников сидели за свитками, читая грамоты и скрепляя повеления Боярской думы.

Стрельцы подали ему донесение торжковского дьяка, и Щелкалов с удивлением посмотрел на Шибанова, покачал головой и сказал ему:

– Зачем пришел ты в Москву? Знаешь ли, что ждет тебя здесь? В Москве нет дома Курбских, не признаешь и места, где был он; а ты осмелился идти с грамотой беглеца к государю?

– Он господин мой,  – отвечал Шибанов,  – и велел мне вручить государю свое писание; я повинуюсь, как Бог велел; хочу быть верным рабом.

– Раба неверного,  – перебил его Щелкалов.  – Боярин твой бежал к врагам Русской земли, а ты пришел от него в Святую Русь!

– Не мне судить его, а Богу,  – отвечал Шибанов.  – Если бы я отступился от него в бедствии, Бог бы от меня отступился.

– Дело кончено,  – сказал Щелкалов,  – с чем пришел, то и подай, примет ли царь от тебя грамоту или нет – не мое дело; завтра, пред государевым выходом в собор, будь у Красного крыльца. Я доложу о тебе государю.

– Дозволь мне, боярин, повидаться со стариком, отцом моим.

– Не худо,  – сказал Щелкалов,  – да и простись с ним! Ступай.  – С этими словами он отпустил Шибанова.

На другой день, едва рассвело, Шибанов встал и, открыв ставни, заграждавшие окна, славословил Бога псалмами; потом поклонился в ноги спящему отцу своему и поцеловал его. Слепой старец проснулся.

– Ты уже встал, Василий? – спросил старик.  – Мало отдохнул ты с дороги!

– Благослови меня, батюшка, снова на путь,  – сказал Шибанов.

– Куда же? – спросил старик.  – И петухи еще не пели.

– Нет, светло, батюшка; иду поклониться Успенскому собору.

– Еще не скоро заблаговестят,  – сказал отец.  – Скоро ль воротишься ты?

– Хлопот много,  – сказал Шибанов,  – но Бог приведет, скоро будем вместе.

– Управи Господи путь твой, родной мой,  – сказал старик,  – не могу я на тебя наглядеться!

Выйдя из ворот, Шибанов пошел по улице. Он услышал, что кто-то назвал его по имени, оглянулся и увидел на скамье ремесленника, работающего под навесом, на котором висела на крючках разноцветная сафьянная обувь. Шибанов узнал своего знакомого Илью и сказал: