Сергей Голицин - Царский изгнанник

Когда все двенадцать выигрышей были розданы так, что, к общему удивлению, в промежутке между ними не вышло ни одного пустого билетика, те, которым не досталось ничего, очень приуныли, но, вместе со счастливчиками, подошли к княгинюшке – поблагодарить за угощение. В это время дворецкий возвратился с новым запасом выигрышей.

– Аль еще латирея, княгинюшка? – спросил один из мальчиков.

– Да, – отвечала она, – так как нынче очень холодно, то князь Василий Васильевич приказал разыграть еще шесть дубленок и шесть пар валенок.

– Ай да князь! Спасибо ему! Дай Бог ему здоровья! – дружно и громко кричали в толпе. Унылые выражения на лице мгновенно исчезли; обиженные фортуной ободрились новой надеждой и кричали громче других.

Вынули еще четыре или пять билетиков, и княгиня, вдоволь налюбовавшись на радостные лица детей, не стала дольше томить их: раздав без лотереи остальные полушубки и валенки, она возвратилась к дедушке – еще раз поблагодарить его за доставленное ей удовольствие.

Посадские дети бегом возвращались домой. Впереди всех бежал Петька, прозванный, как видели, Клюквой. Это прозвище дано было ему вследствие того, что один из уличных его товарищей застал его лакомящимся клюквой, которую он собирал среди нечистот. Как ни вывертывался бедный лакомка, как ни божился, что он это так только, хотел попробовать, товарищ уличил его и поднял на смех при нескольких свидетелях. Это случилось месяцев пять тому назад, и молва о таком странном аппетите в двенадцатилетнем, с виду здоровом, мальчике живо разнеслась по всему околотку, к великой досаде его родителей, знакомой нам четы Сумароковых. Спиридон Панкратьевич с самого начала принял деятельные, строгие меры, чтобы заставить негодных ребятишек позабыть эту историю и чтобы искоренить употребление глупого и бессмысленного, по его мнению, прозвища: он выдрал десятка три детей за уши; роздал десятка два подзатыльников, даже высек двух или трех мальчишек. Но так как каждая из подобных мер исправления отзывалась обильными синяками на всем теле его единственного детища, то детище перестало жаловаться, и данная ему кличка, никем не оспариваемая, прочно укрепилась за ним на всю его жизнь.

Возвращаясь с лотереи, он, как уже сказано, бежал впереди всех. Хотя он в этот раз ничего не выиграл (полушубок и валенки он получил в предыдущий раз), однако лицо его, обыкновенно угрюмое, сияло особенной, можно сказать, подозрительной радостью; во всех его движениях заметно было нетерпение добраться до дому.

– Ишь как Петька-то, должно быть, озяб! – кричали мальчики ему вслед (вблизи дома Спиридона Панкратьевича они остерегались употреблять прозвище Клюквы). Как он навострил лыжи-те! Уж не напроказил ли чего, как ономедни?.. Эй ты, Петька, постой: смотри, что у тя вывалилось из кармана!

Петька остановился, проворно поднял оброненную им и лежавшую в трех шагах за ним вещь и принялся бежать с удвоенной скоростью. До дому оставалось всего шагов двадцать, но, как ни спешил он, Фадька догнал его и взял за шиворот. Завязалась борьба: враждующие стороны успели уже обменяться несколькими полновесными тумаками, и неизвестно, на чьей стороне осталась бы победа, если б на помощь Фадьке не подоспело подкрепление: пять или шесть мальчиков, опередивших других, схватили Петьку, не внимая ни просьбам его отпустить, ни обещанию угостить их ужотка , ни угрозами, что пожалуется тятеньке.

– Что это у тебя? – спросил Фадька, вынув из кармана Петьки баночку с отбитой половинкой верхушки.

– Это… это я сейчас нашел, – отвечал Петька.

– Врешь! – возразил другой мальчик. – Я сам видел, как сейчас эта банка выпала из твоего кармана.

– Да я не теперь, а давя около горы и нашел ее… пра, ей-богу, нашел. Пустите меня домой, ребята. Вон, кажись, тятенька идут…

– А! Ты опять тятенькой стращать! Опять фискалить!.. Так вот же тебе!

И тумаки градом со всех сторон посыпались на несчастного Петьку: всякий, даже из опоздавших на поле сражения, считал долгом не отставать от других.

Спиридон Панкратьевич в это время беседовал с женой своей, перечитывая ей в сотый раз, наизусть, самые резкие, самые красноречивые места из своего доноса.

– Странное дело, – говорил он, – что на эдакое письмо князь Микита Иванович так долго не отвечает! Легко ли, почитай, два месяца, как оно отправлено. А уж куда как мне эти латиреи надоели! Нынче, чай, опять Петя явится с пустыми руками: думают, дали полушубок, да валяные сапоги, да рукавицы с шарфом, так больше ему ничего и не надо! А небось туда же, взыскивать с бедного мальчика умеют. Всякое лыко в строку, надысь, в начале Масленой, старый хрыч Харитоныч нажаловался на него, что, мол, он взял на кухне горсточку изюму. Велика важность – изюм! Плевать на изюм и на все эти латиреи хочу я… а бедного нашего Петра разругали на чем свет стоит. Чуть ли не прибили и отослали домой без ватрушки. Спасибо еще, успел блинов поесть! Сраму-то одного сколько было из-за этого проклятого изюму! Что за шум? Что за колокольчики? Уж не купцы ли холмогорские? Как смеют они, канальи, разъезжать с колокольчиками? Вот я их!..

Спиридон Панкратьевич поспешно надел шубу и выбежал на улицу. Какое зрелище представилось взорам нежного отца! Сын, единственный его сын, его милый Петя, лежа в снегу, весь в синяках, с подбитыми глазом и с опухшим носом, кричит во все горло, что он никогда не будет жаловаться тятеньке, что и лгать и воровать перестанет, что банку с вареньем он отнесет назад к Харитонычу и что он попросит у него прощения.

С появлением Сумарокова сражение, разумеется, приняло другой оборот. Победители начали разбегаться во все стороны; но Сумароков успел задержать Фадьку и еще одного мальчика, и многие из бежавших возвратились, чувствуя инстинктивно, что лучше разом разделить опасность между многими, чем впоследствии подвергаться ей поодиночке.

Спиридон Панкратьевич дрожал от бешенства:

– Да как вы смеете, негодяи?! Да как вы могли решиться?.. Да знаете ли, кого вы избили? Да знаете ли, что я с вас со всякого по семи шкур посдираю?! – Он вошел в такую ярость, что забыл на минуту о слышанном им колокольчике и об ожидаемой им доходной статье с холмогорских купцов.

Между тем колокольчик звенел все ближе и ближе, и в ту самую минуту, как гнев Спиридона Панкратьевича дошел до крайней степени неистовства, кибитка, запряженная парой, гуськом, на всей рыси остановилась так близко от толпы, что морда передней лошади коснулась разгневанного лица градоначальника.

– Что это за шум и откуда набралось так много детей? – спросил громкий голос из кибитки. – Что за крик?

Почувствовав на лице своем дыхание лошади, Сумароков живо отскочил в сторону и подбежал к кибитке.