Сергей Голицин - Царский изгнанник

Миша начал было отвечать, что он решительно не знает, куда девались эти книги, и что, вероятно, кто-нибудь… Но он вдруг что-то вспомнил и страшно побледнел.

Он вспомнил, что Мира, один из его товарищей по пансиону, племянник и крестник Чальдини, рассказывал ему, Мише, о скандале, случившемся в неаполитанском иезуитском училище, оттого что один воспитанник, потеряв книги, хотел вывернуться тем, что их у него украли. «Разумеется, – прибавил Мира, – ни инспектор, ни надзиратели не поверили этой выдумке, да если б поверили, то все-таки же они слишком дорожат репутацией заведения, чтобы не пожертвовать ей молодым человеком, хотя бы и невинным: несчастного студента, который уже был на последнем курсе, со стыдом исключили, и карьера его навсегда пропала… Ему бы просто сказать, что он как-нибудь выронил книги, неся их домой, что родители его за них заплатят, и на этом бы кончилось дело…»

Видя, что Миша вместо ответа на предъявленные ему билетики замялся и остолбенел, Дюбуа (надзиратель) повторил свой вопрос о книгах.

– Я, должно быть, их как-нибудь… потерял, неся в пансион, – отвечал Миша, со слезами глядя на надзирателя, как будто умоляя его поверить этому невероятному показанию.

– Как можно потерять, и потерять как-нибудь , двадцать четыре книги! – возразил Дюбуа. – Просмотрите ваши билетики: пять иллюстрированных Горациев, четыре Вергилия, четыре греческие хрестоматии, две геометрии Декарта, два Гомера, три экземпляра «Канонические сечения» Паскаля… Да такую библиотеку трое взрослых с трудом поднимут. Как же могли вы выронить такие полновесные книги и не заметить даже, что они у вас выпали из кармана?

– Я попрошу господина Лавуазье купить другие, новые, – отвечал Миша.

– Это прекрасно, я не сомневаюсь в том, что господин Лавуазье купит новые книги, но все-таки где же старые? Библиотека, доверяя воспитанникам ценные учебники, вправе требовать, чтобы воспитанники ценили это доверие и не употребляли его во зло.

Смертельно бледные щеки Миши покрылись румянцем, и слезы мгновенно исчезли из засверкавших глаз его.

– Извольте идти на ваше место, – продолжал надзиратель, – нынче вы получите нуль по поведению, и, кроме того, я доведу эту историю до сведения господина инспектора, который не оставит ее без последствий. Мне очень жаль вас, молодой человек, но иначе я поступить не могу… До сих пор вы были примерным учеником во всех отношениях, и от вас меньше чем от кого-либо я ожидал такого поступка… Извольте идти к вашему пюпитру.

Миша нетвердым шагом, как будто недоумевая, подойти ли ему к пюпитру или совсем выйти из классной, дошел до середины комнаты и остановился шагах в трех от пюпитров.

– Надеюсь, милые товарищи, – громко сказал он, – что ни один из вас не верит, что я украл книги и прокутил их!

В классной поднялся гул и раздалось пронзительное шиканье, похожее на начинающиеся свистки; хотя надзиратель, сделавший Мише выговор, был вообще любим учениками за учтивое и деликатное с ними обращение, однако школьники никогда не прочь пошуметь против начальства. В этом они имеют большое сходство с нешкольниками.

Надзиратель позвонил, и все затихло в ожидании, как он распорядится в этом трудном деле и что он скажет в оправдание обиды, нанесенной им «примерному», по собственному его сознанию, ученику.

– Господин Расин, господин Мира, и вы, господин Аксиотис, – сказал надзиратель, – потрудитесь проводить вашего товарища домой. Вы видите, в каком он волнении, успокойте его и утешьте, как умеете. Я никогда не говорил, что он украл и прокутил книги библиотеки. Я даже посовестился сказать, что он солгал. А он сам знает, что солгал, и теперь, при протесте его и несмотря на ваши свистки, господа, я открыто говорю, что он солгал… Этого слова, как ни свищите, я не возьму назад. Можете все идти по домам или на гимнастику, господа, остальные книги я приму уже вечером, или вы сдадите их завтра после утренних классов новому дежурному.

Возвращаясь домой, Расин, Мира и Аксиотис – всякий, как умел, утешал своего неутешного товарища; для этого они вовсе не нуждались в совете надзирателя. Петр Мира был помещен в пансион Арно месяцев пять тому назад. Чальдини, аккуратно навещавший Мишу по два раза в год, привез своего племянника в последний приезд свой в Париж и очень рад был поместить его в один пансион с Мишей. Молодой человек этот не отличался особенно блестящими способностями, но был на отличном счету как у сорбоннского начальства, так и у Ренодо, а следовательно, и у самого Арно, который на все, происходившее в его маленьком пансионе, смотрел глазами своего помощника и друга. В самых лучших, даже дружеских отношениях был тогда Мира и с большей частью своих сорбоннских и пансионных товарищей, которые полюбили его за его бойкий, острый ум и за необыкновенную для его лет мягкость характера, – качества, одно с другим несовместные, говорит Паскаль. Ренодо, зная, что он этим доставит удовольствие и Чальдини, и своим молодым воспитанникам, перевел в комнату, где жили Расин и Миша, вновь поступившего в пансион десятилетнего Мира.

– С этим товарищем вам будет веселее, чем с маленьким Акоста, – сказал Ренодо Расину и Мише, – я надеюсь, что господин Мира постарается скоро догнать вас и к Новому году перейдет в риторику – второй курс: по-латыни он знает хорошо; историей и географией видно, что тоже занимался, а из остальных предметов вы подучите его, господа.

И Расин и Миша не замедлили сдружиться с новым товарищем: как родственника и крестника Чальдини Миша полюбил его задолго до приезда в Париж и даже написал ему предлинное письмо, в котором просил как можно скорее приехать; по поступлении его в пансион Миша с первого дня так страстно привязался к своему милому Педрилло, – так прозвал он нового товарища, так стал называть его дядя Чальдини, так и мы впредь будем называть его, – что Расин начал не на шутку ревновать Мишу, которого в продолжение четырех лет считал первым своим другом.

Аксиотис, третий назначенный надзирателем утешитель Миши, был молодой человек, с виду лет восемнадцати или девятнадцати, но очень отсталый во всех науках, преподаваемых в Сорбонне. Даже из греческого языка Ренодо часто ставил ему единицы , всякий раз укоряя его, что ему, греку, легче, чем другим, учиться по-гречески, что двенадцатилетние дети учатся лучше его, что лень заглушила в нем всякое самолюбие, что это непростительно.

Впрочем, единицы получались Аксиотисом не за дурно приготовленные, а за совсем не приготовленные уроки. Между тем как прочие воспитанники один за другим несли к профессорской кафедре свои сочинения из «Илиады» или «Одиссеи», Аксиотис подходил к профессору с пустыми руками и с извинениями, что, пользуясь данным самим аббатом позволением, он не приготовил своего урока, оттого что был отвлечен решением задач из алгебры или переводом из Тита Ливия.