Джейн Остен - Нортенгерское аббатство (Переводчик: В. Г. Литвинец)

Ночь прошла неспокойно. Сон – или отдых, обязанный называться сном, – оказался невозможным. Комната, которая в день приезда мучила ее своими тайнами, теперь снова превратилась в место тревожных мыслей. Однако сейчас причина ее душевного неспокойствия была другой, менее понятной, но более ощутимой. Она давила на нее всей своей тяжестью. Проливая горькие слезы и думая о причиненных ей страданиях, Кэтрин больше не замечала того, что находится совсем одна, посреди темной спальни, в стенах древнего аббатства. Даже ветер, от резких порывов которого, казалось, стонало все здание, не вызывал в ней теперь ни страха, ни любопытства.

Сразу после шести в комнату вошла Элеанора, желавшая еще раз доказать свою преданность и помочь подруге собраться. Но уже почти все было готово. Кэтрин не мешкала: она заранее оделась и уложила свои вещи. При виде Элеаноры в ее голове промелькнула мысль, что генерал передумал и отправил дочь с новым сообщением. Это ведь так естественно: на смену злобы всегда приходит раскаяние. Она уже была готова услышать извинения, однако ожидания, на короткое время взбодрившие ее, опять оказались напрасными. Элеанора не принесла с собой никаких новостей. Почти все высказав накануне, они обе молчали, чувствуя себя в тишине более спокойно. Кэтрин поправляла платье; Элеанора неловкими движениями закрывала чемодан. Наконец, можно было спускаться вниз. Кэтрин, оставив подругу впереди, задержалась всего на полминуты, чтобы напоследок обвести свою комнату взглядом и запечатлеть в памяти каждую мелочь; после чего поспешила в утреннюю столовую, где ее уже ждал завтрак. Она нехотя начала есть – отчасти потому, чтобы хоть немного продлить свое пребывание, отчасти – чтобы не причинять лишнюю боль Элеаноре. Но аппетита у нее не было, и она с трудом проглатывала каждый кусок. Разница между этим и вчерашним завтраком заставила Кэтрин почувствовать новый прилив горечи и сделала ее более несчастной. Не прошло еще и двадцати четырех часов, с тех пор как они сидели втроем за этим столом, веселясь и ни о чем не беспокоясь. Она наслаждалась каждой минутой их общения и не ждала от будущего никаких огорчений, разве что – Генри собирался на день уехать в Вудстон. Какой счастливый завтрак! Ибо там был Генри, он сидел совсем рядом и ухаживал за ней. Молчание Элеаноры, занятой сейчас собственными мыслями, позволило Кэтрин окунуться в сладкие воспоминания. Однако их прервал шум подъехавшего экипажа, который в одно мгновение вернул ее в настоящее. К лицу подступила краска, и Кэтрин вновь охватило чувство обиды. Элеанора, тем временем, созрела для прощальной речи.

– Ты должна написать мне, Кэтрин, – начала она упрашивать. – Не пропадай. Пока я не буду знать, что ты благополучно добралась до дома, я не смогу найти себе места. Одно письмо – пошли хотя бы одно письмо. Просто сообщи мне о том, как ты доехала, как твоя семья… Я бы очень хотела, чтобы у нас завязалась переписка, но сейчас не смею просить тебя об этом. Только одно письмо. Отправь его на адрес лорда Лонгтауна и не забудь пометить на конверте «для Элис».

– Нет, Элеанора, если тебе не разрешается получать мои письма, я, пожалуй, не стану писать вообще. И так не может быть сомнений, что я приеду в Фуллертон целой и невредимой.

Элеанора лишь ответила:

– Я понимаю, что ты чувствуешь, и не буду больше надоедать тебе просьбами. Надеюсь только, что, когда ты будешь далеко, твое сердце смягчится.

Эта фраза, сопровождавшаяся страдальческим взглядом, заставила Кэтрин окончательно забыть о своей уязвленной гордости.

– Ах, Элеанора, конечно же, я напишу тебе.

Был еще один вопрос, который мисс Тилни хотела бы уточнить, но из-за смущения никак не могла решиться. Ей неожиданно пришло в голову, что, так давно покинув родной дом, Кэтрин, наверняка, осталась без денег на дорогу. Действуя крайне осторожно, она наконец выяснила, что так оно и было. Причем, сама Кэтрин до сих пор не задумывалась на эту тему. Только сейчас, заглянув в кошелек, она обнаружила, что, если бы не внимание ее подруги, уехала бы без достаточных средств на дорожные расходы. Отчаянное положение, в котором она могла бы оказаться на пути к дому, растрогало их обеих настолько, что за все оставшееся время не было сказано больше ни слова. Вскоре объявили, что экипаж готов. Кэтрин мгновенно вскочила – и Элеанора очутилась в ее долгих и нежных объятиях, заменявших слова прощания. Когда они вышли в холл, Кэтрин почувствовала, что не сможет покинуть этот дом, так и не упомянув имени молодого господина. Она остановилась и, еле шевеля губами, попросила передать наилучшие пожелания своему другу. Но, едва заговорив о нем, она не в силах была больше сдерживать своих чувств и, как можно тщательнее укрыв лицо носовым платком, пробежала через холл, запрыгнула в повозку и вскоре исчезла из вида.

Кэтрин была слишком несчастна, чтобы чего-то бояться. Сама поездка не представляла для нее никаких опасностей, и она отправилась в путь, не страшась ни огромного расстояния, ни полного одиночества. Забившись в угол, она тихо рыдала. Наконец, отъехав от стен аббатства уже на несколько миль, Кэтрин утерла слезы и подняла голову. Оглянувшись, она смогла заметить вдалеке лишь скрывающиеся верхушки садовых деревьев. К сожалению, сейчас ее везли как раз по той дороге, по которой она проезжала всего десять дней назад по направлению в Вудстон и обратно. Еще целых четырнадцать миль ей с болью предстояло видеть вокруг себя то, что когда-то вызывало в ней совсем другие эмоции. Каждый ярд, приближавший ее к Вудстону, причинял новые страдания. Минуя поворот, который через пять миль привел бы ее к дому приходского священника, она думала лишь о Генри. Но он, хоть и находился так близко, ничего не мог знать о ее разбитом сердце.

День, проведенный в Вудстоне, был, пожалуй, самым счастливым в ее жизни. Именно там и именно тогда генерал прибегал к недвусмысленным выражениям, говоря о них с Генри. Все его намеки и взгляды убеждали ее в том, что он на самом деле желает их брака. Да, всего десять дней назад он умудрился даже смутить ее своим слишком откровенным замечанием. А теперь… Так что же она все-таки сделала – или, наоборот, не сделала, – чтобы вызвать такие перемены?

Единственная оскорбительная мысль, которую она позволила по отношению к генералу и в которой винила себя, едва ли могла стать ему известной. О ее ужасных подозрениях, вызванных больным воображением, знали только она сама и Генри. Кэтрин была уверена, что он не способен выдать ее. По крайней мере, умышленно. Если же по какой-то чистой случайности его отец все-таки узнал о том, что она посмела подумать, о ее беспочвенных догадках и бессмысленным поисках доказательств, то неудивительно, что его охватило негодование. Если он узнал о том, что она считала его убийцей, то тогда понятно, почему он решил поскорее убрать ее из дома. Подобную дерзость он никогда не сможет ей простить.