Август Стриндберг - Исповедь глупца

В эту минуту на лице ее отразился отпечаток подавленной печали, осушенных слез, сверхчеловеческого отречения; словно облако пронеслось по нему то неясное отражение доброты, самоотверженности и покорности, которое встречается обыкновенно у женщин, ожидающих ребенка, и у молодых матерей.

Охваченный раскаянием и стыдом за мое необоснованное мнение о ней, я с трудом подавил слезы и постарался завести простой разговор.

– И вы не ревнуете?

– Нисколько, – отвечала она с открытой улыбкой, без малейшего следа злобы. – Вам это покажется странным, но это так: я люблю моего мужа, он человек честный, и я обожаю эту прелестную малютку. Это все так невинно. Ревность заставляет нас дурнеть, а в моем возрасте надо обращать на это внимание.

А на самом деле ее подавленное состояние высказывалось душу раздирающим образом; охваченный бессознательным сочувствием, я отеческим тоном просил ее накинуть шаль, чтобы не простудиться на сильном ветру. Я набросил ей на плечи пушистый платок, так что он обрамлял и ее лицо, выделяя его нежную красоту.

Как она была прекрасна, когда благодарила меня улыбкой! На лице ее появилось счастливое выражение и как бы благодарность ребенка, тоскующего по ласке.

– Бедный мой муж, я так рада, что вижу его наконец веселым. Вы не поверите, сколько у него забот.

– Баронесса, – решился я, наконец, сказать, – я не хочу быть нескромным, но скажите мне, ради всего святого, что с вами; ведь не надо быть особенно проницательным, чтобы заметить, что в вашей жизни есть какое-то больное место. Я не могу помочь ничем, кроме доброго совета, но если я могу быть вам полезен в этом смысле, рассчитывайте всецело на мою дружбу.

И тут я узнал, что моего бедного друга непрестанно мучил страшный призрак грозящего им разорения. Незначительное жалованье барона пополнилось до сих пор из приданого баронессы, но в последнее время это приданое оказывалось весьма фантастичным, так как большая его часть находилась в ненадежных бумагах. Барон поэтому собирался выйти в отставку и искал места в банке.

– И поэтому, – добавила она, – я и хотела использовать свой талант, чтобы увеличить наш заработок. По моей вине он попал в такое положение, я испортила ему всю карьеру…

Что тут можно было сказать или сделать?

Такой серьезный вопрос решить было трудно.

Я постарался обрисовать дело с поэтической точки зрения; вообразил, что все это пустое и, нарисовав ей беззаботное будущее, полное радостных перспектив, постарался статистически доказать ей, что вскоре наступит улучшение в экономическом положении и бумаги снова поднимутся; я приводил сказочные аргументы, создал, как по волшебству, новые реформы армии, которые поведут за собой неожиданные повышения по службе.

Все это были поэтические измышления, но, благодаря моей фантазии, я придал ей мужество и надежду и привел ее даже в хорошее расположение духа.

Высадившись на берег, мы отправились попарно гулять по парку в ожидании начала спектакля. Я не обменялся еще ни одним словом с кузиной, так всецело завладел ею барон; он нес ее манто, глядел на нее горящим взглядом, изливал на нее потоки слов и обдавал ее своим дыханьем, а она оставалась равнодушной и холодной, с ледяным взором и строгим выражением лица. Время от времени она, по-видимому, вставляла в разговор односложные замечания, вызывавшие громкий смех барона, но на ее лице не вздрагивал ни один мускул. Судя по веселому выражению лица барона, можно было заключить, что она все время говорила намеками или даже двусмысленностями. Наконец, театр отперли, и мы вошли поскорее занять свободные места. Занавес взвился. Баронесса была в восторге видеть снова сцену и вдыхать смешанный запах размалеванного холста, сырого дерева, белил и пота.

Играли «Каприз». Мною внезапно овладело какое-то недовольство, не то благодаря горькому сознанию моей неудавшейся жизни, для которой навсегда закрыта сцена, не то вследствие вчерашнего кутежа. Когда занавес упал, я поднялся и потихоньку прошел обратно в ресторан подбодрить себя двумя рюмками абсента. Представление между тем кончилось. Друзья мои пришли ужинать, как было условлено. Они казались усталыми и с трудом сдерживали свою досаду на мое бегство. Стол был накрыт при всеобщем молчании. Вчетвером разговор завязывается не так легко; кузина молчит высокомерно и сдержанно.

Наконец, начинается обсуждение меню.

Баронесса, спросив моего мнения, выбирает наконец закуску, но барон резко отменяет ее заказ; этот тон задел меня за живое, мною овладевает бешенство, и, делая вид, что я не понял его, я заказываю выбранную ею закуску для двоих, для нее и меня.

Барон смертельно побледнел. В воздухе чувствовалась гроза, но не было произнесено ни слова.

Удивляясь своему собственному мужеству ответить невежливостью на оскорбление, что во всякой другой цивилизованной стране вызвало бы серьезное столкновение, я молча принялся за еду. Баронесса, приободрившись благодаря моей храброй защите ее прав, подсмеивалась надо мной, стараясь меня рассмешить. Но старание ее было напрасно. Никакой разговор не был возможен; нам нечего было сказать друг другу, и мы с бароном только обменивались грозными взглядами. Наконец мой противник начал шептаться со своей спутницей, которая отвечала ему кивком головы и мелким движением губ; при этом она все время бросала на меня презрительные взгляды.

Кровь бросилась мне в голову, и буря уже готова была разразиться, когда совершенно непредвиденное обстоятельство вдруг послужило нам громоотводом.

Веселая компания, занимавшая комнату рядом с нашей, уже с полчаса немилосердно барабанила по рояли, а теперь, окончательно развеселившись, они запели хором, не обращая внимания на открытые двери.

– Затворите дверь, – приказал барон кельнеру. Но едва дверь затворилась, как ее снова распахнули, и певцы продолжали петь, бросая вызывающие слова.

Это был удобный для меня предлог разразиться гневом.

Я вскочил с места, в два прыжка очутился у двери и захлопнул ее, перед носом распевающей компании. Искра в бочке пороха произвела бы тот же эффект, как мое решительное выступление против врага. После короткой борьбы, когда я крепко держался за ручку двери, дверь уступила силе, и я очутился среди разъяренной толпы, которая набросилась на меня, готовая вступить в драку. В ту же минуту я почувствовал, как чья-то рука легла мне на плечо и взволнованный голос обращался к чести этих господ, набросившихся в таком большом числе на меня одного… Это была баронесса; забыв приличие и хороший тон, она последовала внезапному побуждению, говорящему о более теплом чувстве, чем, может быть, она хотела показать. Ссора кончилась, и баронесса, пытливо глядя на меня сказала: