Юзеф Игнаций Крашевский - Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2

От Слизика и других мы узнали, что делалось в этом лагере, который не доверял королю и подозревал его в каких-то намерениях против привилегий рыцарства. Там итальянца не только считали самым опасным советчиком при короле, но воспитанием королевичей могущего повлиять на будущее.

Боялись этого, и не без причины.

Итальянец в самом деле кормил молодых панов рассказами из своей итальянской истории, как там стоявшие во главе республик могли их обратить в подчинённые себе государства, как рубили головы вельможам, сажали их в темницу, пользовались разногласием и увеличивали свою власть.

Особенно любопытен до этих историй был Ольбрахт; он любил их слушать, аплодировал, радовался, когда Каллимах ему их рассказывал.

У него часто вырывалось, что и отец должен был так же хозяйничать у себя дома, и что, если бы в его руках была власть, сумел бы укротить непослушных и упрямых.

Никогда подобных поучений королевичи не слышали из уст ксендза Длугоша, который настаивал на том, что давший клятву правитель должен уважать местные законы и с ними смириться, потому что они обязывают подданных равно, как и короля.

Из уст Каллимаха слышали насмешки над теми, кто не воспользовался возможностью и смешной добросовестностью дал себя связать.

На молодого Казимира итальянец не мог иметь никакого влияния и, быстро это сообразив, напрасно над этим не утруждал себя. Не желая портить с ним отношения, он восхвалял его набожность, рассказывал ему о святынях, реликвиях и костёлах Рима. Впрочем, он предоставил его самому себе.

Сразу в первые годы он мне открыл, что Казимиру Благочестивому, как он его называл, долгую жизнь не пророчит.

Я очень испугался этого пророчества, потому что мы все его любили, и не было в то время человека, который бы не почитал его как благословенного, несмотря на молодые годы.

Тогда я побежал к моему старому знакомому, Гаскевичу, спросить его мнение, и если была опасность, почему не пытались её отвратить.

Доктор отрицал болезнь.

– Он вырастет из того, – сказал он. – Что итальянец плетёт? Здоровый, румяный, только что с этим Канарским богослужением замучит себя. Этого бы им не нужно позволять. По ночам стоит на холоде на коленях и поёт песни, без меры поститься. Я ходил с этим к королеве, но она не хотела сдержать ребёнка от этой набожности, была ей рада и гордилась.

Зато моим Ольбрахтом Каллимах был очень доволен и от него обещал себе всё, когда тот вступит на трон. Поскольку он рассчитывал на то, что его ждёт корона.

В то время, когда Александр также уже подрастал, завязалась та сильная привязанность между ним и Эразмом Цёлком, сапожником, о котором я уже говорил; а произошло это случайно.

С Каллимахом на двор подул как бы иной ветер, прежняя суровость и отвращение ко всяким легкомысленным развлечениям сменились поиском их, для развлечения молодёжи. Ибо Каллимах утверждал, что веселье является здоровым и необходимым.

По мнению итальянца, музыка смягчала дикие умы, делала привычки более гладкими, развивала молодых. Таким образом, для младших, причём и старшие забавлялись, к королеве часто приглашали певцов и цитаристов.

Однажды вечером кто-то начал рассказывать о чудесном мальчике Цёлке, так что все с любопытством слушали. Королева приказала привести его.

Это была честь для старого Цёлка, который никогда её не мог ожидать для себя и сына.

Боялись, что Эразм от страха перед королевой и двором не будет так стараться, как обычно, но опасение было напрасным, потому что самонадеянный и чрезмерно смелый мальчик, которого нарядили во всё лучшее, совсем никого не боялся. Подведённый к королеве, когда ему велели петь, он так это делал, как будто в шинке у матери стоял перед обычными гостями. Эта смелость и бесстрашие подростка очень понравились, а голос у него был чрезвычайно красивый и он пел такие песни, которые странно звучали в его устах, потому что не согласовались с возрастом.

Умом, ответами, всем обхождением он также восхитил королеву, двор, а особенно молодого Александра. Королевич постоянно ходил за ним, присматривался, улыбался ему, а когда Цёлка ушёл, он то и дело о нём спрашивал.

Шидловецкий не видел ничего плохого, хотя ребёнок был мещанский, в том, чтобы допускать его играть с королевичем. Каллимах не был против.

Таким образом наш молчаливый Александр привык к разговорчивому и живому Цёлку. Думали, что он немного разбудит заторможенный ум королевича; Александр, однако, остался, каким был, и только у Цёлка при нём, от гордости, что он был нужен на Вавеле, выросла спесь и появилась надежда на большую судьбу. Но мальчик был действительно для неё создан, хоть вышел из гмина, и имел такие большие способности, что уже в то время из разговоров он хватал и усваивал больше, чем другие учаться из книг.

Каллимах, видя незаурядные способности, настаивал на том, чтобы дать мальчику лучшее образование и сделать из него необыкновенного слугу. По милости королевича Александра и король начал думать о судьбе Цёлка, и велел ему назначить плату для школы.

Я не потерял милости у моего Ольбрахта, но теперь при Каллимахе не был тем, чем раньше. Во мне всегда жил более несмелый дух Длугоша, когда итальянец растворял более широкие поля молодому уму.

Ольбрахту хватало остроумия и лёгкости понятия, но кровь в нём очень рано начала играть и отрывала его от учёбы.

Он любил слушать, кормиться живым словом, но искать в книжках, рыться в них – выводило его из себя. Из бесед с Каллимахом он вскоре приобрёл такой опыт в латинском языке и так легко и изысканно им пользовался, что всех удивлял.

Он также хорошо говорил и на других языках, но латинским гордился. Никто из королевичей так им не владел, как он, что также Каллимаха к нему привязывало. Он пророчил ему прекрасную судьбу.

Когда это происходило, а итальянец всё сильней утверждался на дворе, так что без него там уже обойтись не могли, таким стал нужным, особенно королю, в том же отношении росла к нему ненависть.

Обвиняли его в том, как говорилось выше, что давал королю советы, губительные для рыцарства, а притом он не распоряжаться его жизнью. Мало того, что сочинял любовные стихи по примеру Горация и Овидия, которых любил, что писал и такие, которые вызывали на лице румянец, но также и лишь бы какого женского общества не избегал, а в Кракове это утаиться не могло. Учителю королевских детей это не очень подобало, но к итальянцу относились снисходительно. В его доме иногда по ночам пировали, слишком шумно и свободно.

Это объяснялось будто бы иностранным обычаем и даже у некоторых считалось более высоким уровнем культуры, который сходил за нечто высшее, чем польская излишняя строгость и пылкая суровость.