Юзеф Игнаций Крашевский - Время Сигизмунда

– Ха! Так это вы, сударыня!

– Это вы, Марцинова! – и начала плакать.

– Ну, ну, бросьте плакать, ваша милость. Это такой добрый и весёлый хлеб, что я бы его ни на какой другой не променяла! Увидите. А я вам даю слово, ей-Богу, что вредить вам не буду, покупателя не отзову, помогу, скорее.

Пани Янова также из одной благодарности к соседке никогда ей вредить не думала. Вскоре завязалась дружба и вместе уже проводили дни часто скучные, вместе выходили за город, вместе при кудели и камине проводили вечера.

Поначалу пани Яновой не думала торговать тем же, что Марцинова, напротив, хотела себе выбрать иной вид товара, но Марцинова не позволила.

– С чем-нибудь другим не справитесь, цен не знаете на виды, а так я вам помогу…

– Но я вам помешаю…

– Что там! Будет для нас двоих достаточно покупателей; ртов, слава Богу, хватает; где есть для одного, там будет достаточно двоим, а Господь Бог поможет.

С тех пор пани Марцинова взяла её милость в опеку, как её называла, и так занялась её образованием, что вскоре ученик превзошёл учителя. Не было более экономной, не было более бойкой, более ловкой перекупщицы, чем пани Янова, если дело шло о покупке или продаже. Всегда покупала грошём дешевле, перепродавала грошём дороже. А каждый накопленный шелунг деловито прятала, глаза её искрились и губы дрожали при виде денег.

Была ли это жадность?

Марцинова, которая, сама свою Ягусю наряжая, сама хорошо жила, о завтрашнем дне забывала, пиво с гренками любила, жирным гусём и уткой на свекле не пренебрегала, понять не могла, что делалось с Яновой, которая ходила в потёртом кабацике и даже в праздник не наряжалась, не позволяла рту есть, даже недогоревшие головешки из печи на завтра вынимала.

– Что это с вами, ваша милость? – спрашивала Марцинова, грызя орехи. – Что так экономите, как будто у вас одиннадцать детей, как у непримиримой Пракседы, у которой что ни год то – приплод, а поэтому шёлковый турецкий платочек на голове и кафтан, куньим мехом подшитый. Для кого собираете? Уж не для пасынков ли?

Янова улыбнулась.

– Вы ничего не знаете, Марцинова, ничего! У меня горькая мысль в душе сидит, я питаю её тем, что собираю; поэтому я экономлю и сохну в бедности.

– Господи Боже, это что-то дьявольское, – воскликнула торговка, – сидит в душе и её деньгах, что же это?

– Что это? О, вы меня, может быть, не поймёте?

– А ну, попробуем.

– Вы знаете, что я у меня была доля лучше, что меня объедали дети мужа при его жизни, пасынки, упрекали меня в глаза, что я сирота в одной рубашке в дом их вошла, чтобы на их хлебе жить! О! Догрызли меня, догрызли. А в итоге, ещё мой покойник лежал на тапчане, когда меня безжалостно за ворота, насмехаясь, выгнали. И теперь каждое утро проезжает один из них, или оба через рынок подле киосков и каждый раз бросают мне в сердце издевательский взгляд, как нож. Я работаю, чтобы им отдать нож за нож, боль за боль! Я хочу денег, богатства, золота, имущества, хочу купить каменицу, хочу хоть на неделю перед смертью одеться по-старому, поехать в их магазин и бросить им в глаза золотом, в душу презрением.

– Гм! Гм! Красивая злость, – ответила Марцинова, – экономить для себя, чтобы им в глаза золотом бросить! Они посмеются и всё. А потом, сударыня, вы знаете, нужно много лет работать, чтобы из киоска на рыдване въехать в собственную каменицу. Может, сто, а может, больше! Я моей Ягне собираю приданое, а вы знаете, что я насобирала? Э! Об этом и говорить не стоит!

– Я собираю месть моей души, а вы знаете, что я собрала? – добавила Янова с улыбкой.

– Кто кого знает?

Янова пошла в уголок, отворила сундук, из сундука вынула шкатулку, в шкатулке выдвинула тайник и показала удивлённой Марциновой кучку золота.

– Смотрите! Больше меня и быстрее! Ну! Вы родились продавцом.

– О, нет, моя Марцинова! – воскликнула вторая, заламывая руки. – О! Нет… но Бог мне дал такую судьбу… и делаю, что должна.

Пани Марцинова, далёкая от зависти, желала только по-прежнему соседке счастья, однако, пару раз невольно вздохнула, думая, что скорее, может, месть, уродливое, нехристианское чувство, месть и тщеславие, чем материнская привязанность и любовь.

Но давайте оставим историю жизни двух торговок и вернёмся к прекрасному осеннему утру, которое развернуло над Краковом плащ бледного солнечного света.

На рынке (а было ещё рано) между ларьками было сильное оживление. Каждая хозяйка покупала, что ей было необходимо в этот день. Слышались и ругань, и торг, и приветствия мещан, и песни дедов под костёлом, и стук рыдванов по неровной брусчатке.

Пани Марцинова, вытянув голову из ларька, опёршись о выступ обеими руками, о чём-то болтала с паной Яновой.

Потом из улицы, примыкающей к ларькам, послышались какие-то крикливые голоса, которые, перебив шум рынка, влетели в уши обеим дамам.

– Что это слышно? – спросила Марцинова. – Или пожар где? Или виновника какого ведут?

Пани Янова повернула голову, немного прислушалась и добавила:

– Если я не ошибаюсь, это жаковские голоса.

– Жаковские? Что у них?

– Должно быть, у них какой-нибудь праздник. – Ну! А какой бы это?

– Кто их там знает… А может, так шумно за милостыней идут.

– Ну нет… потому что не по-своему сегодня поют.

Когда это говорили, с улицы высыпала толпа радостно кричащих жаков. Старшие шли впереди, детвора гналась за ними. Почти все были одеты согласно университетскому уставу, в тёмные сутанки, но с различными недостатками и добавлениями.

У некоторых свисали с пояса деревянные чернильницы, у других из-под полы светилась концом обитых ножен сабелька; те несли можжевеловые и терновые палки, другие отличались более ясной епанчой либо цветным незаконным плащиком.

На многих их платьях пёстро светились заплатки разного цвета; но должны простить бедноте это необходимое украшение. На бледных, румяных, полных, худых, обветренных и белых лицах мальчикой светилась исполненная энергии юношеская радость. Губы смеялись, глаза искрились. Они бежали, толкаясь, цепляясь друг за друга, гоняясь, вызывая и частыми драками пытаясь сделать шествие приятным.

Ещё на улице шли как по улице, но когда высыпали на рынок и столько искушения разом бросилось им в глаза, порядок совсем смешался. Большая часть направилась к ларькам, кто с деньгами, а кто с тщетной просьбой о милостыне. Продавцы задрожали при виде грозной волны, которая в одну минуту подмыла подножия ларьков, вбежала на лавки и столики, зачернела везде. Нужно было сто глаз, чтобы разглядеть столько движений рук, вытянутых со всех сторон и подкрадывающихся к фруктам, к булкам, оладьям. Глаза же мещанок непреднамеренно обратились на само тело студенческого шествия, в главной группе важным шагом идущее с песней через рынок.