Александр Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая

– Вот истина. Он совершенно прав. Забыть и не помнить – это большая разница.

– А вы принесли вашу лепту, – спросил Пелиссон, – деньги за проданный кусок земли?

– Проданный? Нет.

– Вы не продали свое поле? – спросил удивленный Гурвиль, знавший бескорыстие поэта.

– Моя жена не захотела, – отвечал тот.

Раздался новый взрыв смеха.

– Ведь вы же для этого ездили в Шато-Тьери!

– Да, и даже верхом.

– Бедный Жан!

– Я загнал восемь лошадей. Я изнемог.

– Несчастный!.. А вы там отдохнули?

– Отдохнул? Ничего себе отдых! Там у меня была работа.

– Как так?

– Моя жена кокетничала с тем, кому я собирался продавать землю. Этот человек отказался. Я его вызвал на дуэль.

– Очень хорошо! И вы дрались?

– По-видимому, нет.

– Вы этого точно не знаете?

– Нет, вмешались моя жена и ее родственники. В течение четверти часа я держал шпагу в руке, но я не был ранен.

– А противник?

– Противник тоже нет. Он не явился на место дуэли.

– Замечательно! – воскликнули со всех сторон. – Вы, должно быть, гневались?

– Очень! К тому же я простудился, а когда вернулся домой, жена стала ругать меня.

– Всерьез?

– Всерьез! Она швырнула мне в голову хлеб, большой хлеб.

– А вы?

– А я? Я швырнул в нее и в ее гостей все, что стояло на столе; потом вскочил на коня и приехал сюда.

Нельзя было оставаться серьезным, слушая эту комическую героику. Когда ураган смеха немного стих, Лафонтена спросили:

– Это все, что вы с собой привезли?

– О нет! Мне пришла в голову превосходная мысль.

– Скажите же ее.

– Замечали ли вы, что во Франции пишется много весьма игривых стихов?

– Ну да.

– И что их мало печатают?

– Законы очень суровы, это верно.

– И вот я подумал, что редкий товар дорог. Вот почему я начал писать одно очень вольное стихотворение.

– О, о, милый поэт!

– Очень неприличное, крайне циничное.

– Черт возьми!

– Я вставил в него все неприличные слова, которые знаю, – невозмутимо продолжал поэт.

Все захохотали, слушая разглагольствования Лафонтена.

– И я старался превзойти все, что писали в этом роде Боккаччо [8] Боккаччо Джованни (1313–1375) – итальянский поэт, новеллист, гуманист, автор знаменитого «Декамерона». , Аретино [9] Аретино Пьетро (1492–1556) – итальянский поэт и драматург. Его стихи и комедии отличались скабрезностью. и другие мастера.

– Боже мой! – воскликнул Пелиссон. – Да он будет проклят!

– Вы думаете? – спросил наивно Лафонтен. – Клянусь вам, что я это делал не для себя, а для господина Фуке. Я продал первое издание этого произведения за восемьсот ливров! – воскликнул он, потирая руки. – Благочестивые книги покупаются вполовину дешевле.

– Лучше было бы, – сказал смеясь Гурвиль, – написать две благочестивые книги.

– Это слишком длинно и недостаточно весело, – спокойно ответил Лафонтен. – Вот здесь, в этом мешочке, восемьсот ливров.

И он положил свой дар в руки казначея эпикурейцев.

Потом Лоре дал сто пятьдесят ливров, остальные тоже дали, что могли. Когда подсчитали, в мешке было сорок тысяч ливров.

Еще был слышен звон монет, когда суперинтендант вошел или, вернее, проскользнул в залу. Он все слышал. И этот человек, который ворочал миллиардами, этот богач, познавший все удовольствия и все почести, это громадное сердце, этот плодотворный мозг, который заключал в себе материальную и духовную сущность первого в мире королевства, Фуке появился на пороге со слезами на глазах, погрузил в золото и серебро свои тонкие белые пальцы и сказал мягким растроганным голосом:

– Трогательная милостыня, ты исчезнешь в самой мелкой складке моего пустого кошелька, но ты наполнила до краев то, что никто никогда не исчерпает, – мое сердце! Спасибо, друзья мои, спасибо!

И так как он не мог поцеловать всех находившихся в комнате, то поцеловал Лафонтена и сказал ему:

– Бедняга, из-за меня вы были биты своей женой и можете быть прокляты своим духовником!

– Ничего, – ответил поэт. – Пусть ваши кредиторы подождут два года, я за это время напишу еще сто стихотворений, выпущу их в двух изданиях, продам, и долг будет заплачен!

Фуке с жаром пожал руку Лафонтену и сказал:

– Дорогой поэт, напишите нам еще сто стихотворений не только ради восьмидесяти пистолей, которые каждое из них принесет, но еще больше ради обогащения нашей словесности сотней шедевров.

– О, не думайте, – сказал Лафонтен, – что я принес господину суперинтенданту только эту идею и восемьдесят пистолей.

– Да у Лафонтена большие капиталы нынче! – вскричали со всех сторон.

– Будь благословенна идея, если она принесет мне сегодня один или два миллиона, – весело сказал Фуке.

– Вот именно, – ответил Лафонтен.

– Скорее, скорее! – кричало все общество.

– Смотрите, – сказал Пелиссон на ухо Лафонтену, – вы до сих пор имели большой успех, но не перегните палку.

– Ни в коем случае, господин Пелиссон, и так как вы человек со вкусом, вы первый меня одобрите.

– Речь идет о миллионах? – спросил Гурвиль.

Лафонтен ударил себя в грудь и сказал:

– У меня здесь полтора миллиона ливров.

– К чертям этого гасконца из Шато-Тьери! – воскликнул Лоре.

– Здесь дело не в кармане, а в голове, – сказал Фуке.

– Господин суперинтендант, – продолжал Лафонтен, – вы не генеральный прокурор, а поэт, вы поэт, художник, скульптор, друг искусства и наук, но, признайтесь сами, вы не магистрат.

– Признаюсь, – ответил господин Фуке.

– И если б вас избрали в Академию, вы бы от этого отказались, не правда ли?

– Думаю, что отказался, хотя и не хочу обижать академиков.

– Но почему же вы, не желая входить в состав Академии, соглашаетесь входить в состав парламента?

– О, о! – сказал Пелиссон. – Мы говорим о политике?

– Я спрашиваю, – продолжал Лафонтен, – идет или не идет господину Фуке мантия прокурора?

– Дело не в мантии, – заметил Пелиссон, раздраженный всеобщим смехом.

– Напротив, именно в мантии, – сказал Лоре.

– Отнимите мантию у генерального прокурора, – сказал Конрар, – и останется господин Фуке, на что мы совершенно не жалуемся. Но так как не бывает генерального прокурора без присущего ему одеяния, мы объявляем вслед за господином Лафонтеном, что мантия – пугало.

– А мне, – продолжал упрямый Пелиссон, – господин Фуке не представляется без прокурорской мантии. Что вы думаете об этом, Гурвиль?

– Я думаю, – отвечал он, – что прокурорская мантия вещь хорошая, а полтора миллиона стоят больше, чем мантия.

– Я согласен с Гурвилем! – воскликнул Фуке, обрывая спор своим утверждением, которое должно было, конечно, перевесить все остальные мнения.

– Полтора миллиона! – проворчал Пелиссон. – Черт возьми! Я знаю одну индусскую басню…