Александр Дюма - Виконт де Бражелон, или Десять лет спустя. Часть пятая

– Хорошо. Значит, вы можете отчитаться за их употребление?

– Нет. Кардинал поместил эти деньги на мое имя и послал мне расписку.

– У вас есть расписка?

– Еще бы! – сказал Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с перламутровыми и золотыми инкрустациями.

– Меня приводит в восторг, – сказал восхищенный Арамис, – во-первых, ваша память, затем – ваше хладнокровие и, наконец, порядок, царствующий в ваших делах, тогда как, по существу, вы поэт.

– Да, – отвечал Фуке, – у меня порядок, происходящий от лени, чтобы не тратить время на поиски. Так, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю этот ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я найду ее. – И уверенной рукой он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. – Даже больше того, – продолжал он, – я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед глазами. Она толстая, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини сделал кляксу. Ну вот, бумага чувствует, что ею заняты и что она нужна, поэтому прячется и бунтует.

И суперинтендант заглянул в ящик.

Арамис встал.

– Странно, – сказал Фуке.

– Ваша память вам изменяет, дорогой друг, поищите в другой связке.

Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.

– Не упорствуйте и поищите в другом месте, – сказал Арамис.

– Бесполезно, бесполезно, я никогда не ошибался; никто, кроме меня, не убирает эти бумаги, никто не открывает этого ящика, к которому я сделал секретный замок, шифр которого знаю я один.

– К какому же выводу вы приходите?

– К тому, что квитанция Мазарини у меня украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил государственные деньги; я украл тринадцать миллионов у казны, я – вор, господин д’Эрбле.

– Не раздражайтесь, друг мой, не волнуйтесь!

– Как же мне не волноваться, шевалье! Причин для этого достаточно. Заправский процесс, заправский суд, и ваш друг суперинтендант последует на Монфокон [17] Монфокон – холм в окрестностях средневекового Парижа, на котором происходили казни преступников. По преданиям, на нем была установлена гигантская виселица. за своим коллегой Ангерраном де Мариньи [18] Мариньи Ангерран (1260–1315) – министр и фаворит французского короля Филиппа IV Красивого, после смерти которого был обвинен в колдовстве и превышении полномочий и повешен на Монфоконе. , за своим предшественником Самблансе [19] Самблансе Жак де Бон (1454–1527) – суперинтендант финансов при Франциске I. Казнен по ложному обвинению. .

– О, не так быстро, – сказал, улыбаясь, Арамис.

– Почему не так быстро? Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не правда ли?

– О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу.

– Ну вот видите!

– Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что я в этом уверен, так как я поручил проследить за ней. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через задний ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан.

– Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно.

Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему руку на плечо и сказал ласковым голосом:

– Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может равняться с положением Самблансе или Мариньи.

– Почему же, боже мой!

– Потому, что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А по отношению к вам этого не может случиться.

– Почему? Ведь во все времена казнокрады считаются преступниками.

– Преступники, умеющие найти убежище, никогда не бывают в опасности.

– Спасаться? Бежать?

– Я вам не об этом говорю, но вы забываете, что такие процессы возбуждаются парламентом и ведутся генеральным прокурором, а вы сами – генеральный прокурор. Итак, если только вы не захотите приговорить себя…

– О! – воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу.

– Ну что, что такое?

– То, что я уже больше не генеральный прокурор.

Теперь Арамис мертвенно побледнел и так сжал руки, что пальцы хрустнули. Он свирепым взором впился в Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес:

– Вы больше не генеральный прокурор?

– Нет.

– Когда вы перестали быть им?

– Четыре или пять часов тому назад.

– Будьте осторожны, – холодно перебил Арамис, – мне кажется, что вы не в своем уме, друг мой. Придите в себя.

– Я вам говорю, – продолжал Фуке, – что не так давно пришел ко мне человек, посланный моими друзьями, и предложил мне миллион четыреста тысяч за мою должность. И я продал ее.

Арамис замолк. Его умное и насмешливое лицо отразило унылый ужас, подействовавший на суперинтенданта сильнее, чем все крики и речи на свете.

– Значит, вы очень нуждались в деньгах? – проговорил наконец Арамис.

– Да, чтоб заплатить долг чести.

И в нескольких словах Фуке рассказал Арамису о великодушии госпожи де Бельер и о том, как он счел нужным отплатить за это великодушие.

– Красивый жест, – сказал Арамис. – Во сколько он вам обошелся?

– Ровно в миллион четыреста тысяч, полученных за мою должность.

– Которые вы так и получили сразу, не раздумывая? О, неосторожный друг!

– Я их еще не получил, но получу завтра.

– Значит, это еще не кончено?

– Это должно быть кончено, так как я дал ювелиру чек, по которому он должен получить деньги в полдень в моей кассе, куда они будут внесены между шестью и семью часами утра.

– Слава богу! – воскликнул Арамис и захлопал в ладоши. – Ничто не закончено, раз вам еще не заплатили.

– А ювелир?

– Без четверти двенадцать вы получите от меня миллион четыреста тысяч.

– Подождите минуту. Ведь утром, в шесть часов, я подписываю договор.

– Я вам ручаюсь, что вы его не подпишете.

– Я дал слово, шевалье.

– Вы возьмете его обратно, вот и все.

– Что вы мне говорите! – воскликнул в благородном негодовании Фуке. – Взять обратно слово, данное Фуке?

Негодующий взгляд министра встретился с гневным взглядом Арамиса.

– Сударь, – сказал он, – я, кажется, заслужил название честного человека, не правда ли? Под солдатским плащом я пятьсот раз рисковал жизнью, в одеянии священника я оказал еще более важные услуги Богу, государству или своим друзьям. Честное слово стоит ровно столько, сколько стоит человек, давший его. Когда он держит его – это чистое золото; когда он не хочет его держать – это разящее железо. Он защищается тогда этим честным словом, как честным оружием, потому что когда честный человек не держит честного слова, значит, он в смертельной опасности, значит, что, он рискует больше, чем вся та выгода, которую может получить его противник. В таком случае, сударь, обращаются к Богу и своему праву.