Иероним Ясинский - Грёза

– Чего вы требуете от меня? – сказал он.

– Будьте последовательны, – отвечала она.

– Вы знаете, я хочу быть литератором… – прошептал Павел Иваныч.

– Будьте последовательны, – повторила Раечка.

– Мне кажется, – начал он после молчания, с дрожью в голосе, – что вы немного презираете меня. Но, право, я не заслуживаю этого. Я чувствую себя достаточно бодрым, чтобы… Я всё сделаю, что будет надо! Раиса! Послушайте! Это вы мешаете…

– Я?

– Вы, Раиса! Вы… Я вас люблю, и все помыслы мои – тут, на вас… Оттого и сижу сложа руки и жду…

В окно виднелась внутренность комнаты. Лампа ярко освещала лица стариков, стоявших у преддиванного стола, покрытого красной салфеткой. Старик смотрел на жену с выражением удивления и почти гордости, а старуха радостно качала головой, держа в руке массивное золотое кольцо с крупным брильянтом. Тут же на столе лежали ещё золотые и серебряные вещицы и маленькие весы.

– Вот, что я вам скажу, – начала Раечка, пожав руку Павла Ивановича, – папаша и мамаша тоже очень любят меня. Но я не могу жить в этом воздухе. Мне жаль их, но я их должна бросить. Мне эти заклады спать не дают… Это кольцо жидовка сегодня принесла и плакала, расставаясь с ним… Меня давно тянет отсюда… Я ненавижу всё это… Ах, Павел Иваныч, уезжайте вы поскорее! И как только устроитесь там – в Одессе, или Киеве, или Петербурге – напишите, я приеду к вам…

Голова Павла Иваныча шла кругом; ночь, казалось, дышала ему в лицо, навевая истому. Никуда ему не хочется ехать, никуда! Он всю вечность просидел бы вот так с этой милой девушкой.

Он хотел что-то сказать очень чувствительное и красноречивое; но ничего не сказал, а только вздохнул и крепко, с вспыхнувшим лицом, поцеловал у Раечки руку…

Бывала ли когда-нибудь более блаженная минута в его жизни? Нет, она не повторилась, и никогда больше не загорались для него на небе яркие звёзды, что любовно дрожали в ту ночь…

Через несколько дней он уехал. Раечка махнула ему платком из окна и крикнула:

– До скорого свидания!

А у него больно сжалось сердце, и всю дорогу мерещилось ему её лицо, освещённое кроткими глазами. Он говорил себе:

«Нет, я не в состоянии… Не могу… Нет, я не погублю её»…

Спустя месяц, он написал ей отрезвляющее письмо, в котором просил её руки.

Ответа не последовало.

Это его обидело. Он написал другое письмо, третье. Наконец, получил две строчки с просьбой не приставать, так как между ними нет ничего общего. Губы его похолодели, сердце чуть не разорвалось от гнева, от чувства оскорблённой любви.

– Ничего общего? – переспросил он вслух и скомкал письмо. – А!!!

Он как шальной выбежал на улицу. На другой день он приехал на квартиру пьяный, измятый. Он развратничал и думал, что мстит Раечке.

А время шло.

Теперь Павлу Иванычу тридцать шесть лет. Одиннадцать лет уж он в Петербурге. Он остепенился и женат на особе, которая старше его лет на десять, но у которой свой домик. Она влюблена в него и считает его знаменитым писателем: Павел Иваныч осуществил мечту своей юности и, действительно, сделался литератором. Сотрудничает он в одной газете, не то либеральной, не то подлой, и по-видимому доволен собою и своею обстановкой. Он потолстел, обзавёлся плешью, судит обо всём авторитетно и имеет притязание обращаться к обществу с поучениями с высоты своей фельетонной трибунки. И весело шутит.

Но по временам что-то начинает грызть его и терзать. Он обманул тогда Раечку, струсил, и ему стыдно делается при воспоминании об этом. Что с нею? Где она?

В эти минуты раскаяния, внезапно овладевающего им, былое выныряет перед ним в ослепительном зареве недостижимого идеала, оно кажется ему потерянным раем, и душа его тоскует, а приличная мещанская проза его настоящего давит его страшным гнётом, мучит, преследует, душит как кошмар, он проклинает её, эту вечную каторгу, на которую сам обрёк себя, позорно убежав с другого пути, узкого, но озарённого радугой великой любви и, может быть, великого, страдания.

Минуты эти стали повторяться чаще с тех нор, как в одной пустынной улице Петербурга, в довольно поздний час, он встретился с женщиной, фигура которой напомнила ему Раечку. Женщина была одета в чёрное. Сердце его сильно забилось, и он бросился за нею. Она подозрительно оглянулась и ускорила шаг. Она, Раечка! Павел Иваныч прибавил шагу. Но она юркнула в ворота проходного дома и исчезла.

Вот и теперь некстати посетили его эта грёза о прошлом и сожаление о том, что благоразумная судьба устроила всё иначе. Ресницы его сомкнутых глаз намокли от слёз. Он поднял голову и, чтоб рассеяться, решил пройтись по Таврическому саду.

Но за дверями его кабинета послышался шорох юбок, осторожный и робкий, точно кто подкрадывался. Павел Иваныч насторожил ухо. Шорох смолк. Павел Иваныч подумал, что слух обманул его и повернулся в кресле. Шорох возобновился, и притом гораздо смелее. Павел Иваныч, прищурившись, стал смотреть на двери. Вдруг в замочной скважине сверкнуло любящее око его жены. Тогда он поспешно сомкнул опять веки и сделал вид, что продолжает спать.