Жан-Жак Руссо - Рассуждение о начале и основании неравенства между людьми

По мере как понятия и чувствования одни за другими следуют, разум и сердце упражняется, род человеческий от часу более укрощаемым становится, обязанности оного распространяются, и союзы становятся ближайшими. Привыкают собираться пред шалашами, или вокруг какого дерева, пение и пляски, истинные чада любви и праздности, учинились забавою, или лучше сказать, упражнением как мужей, так и жен праздных и в толпы собранных. Каждый начал рассматривать других и желал быть от них примечаем; и почтение общее возымело цену. Кто лучше плясал, или пел, кто был пригожее, сильнее, проворнее, или велеречивее, тот больше был уважаем; и сей-то был первый шаг к неравенству, а в тоже самое время и к пороку. От сих первых преимуществ родились уже с одной стороны тщеславие и презрение, а с другой стыд и зависть; а закваса, причиняемая от сих новых дрожжей, произвела, наконец, составы, пагубные благополучию и невинности.

Как скоро люди начали ценить себя взаимно, и понятие об уважении основалось в их разуме; так всякой мнил к тому иметь право, и невозможно уже стало ни пред кем в том погрешить без наказания. Оттуда произошли первые должности к вежливости, даже и между диких; и от того-то всякая с произволением сделанная вина стала быть обидою, потому что вместе с озлоблением, происходящим от обиды, обиженной находил в нем еще и презрение к своей особе, которое часто бывает несноснее самого озлобления. Таким образом, когда каждый наказывал за оказанное ему презрение, по мере того как сам себя почитал, то мщения стали ужасными, а люди кровожаждущими и мучителями. Вот точно та степень, до которой дошли большая часть диких людей, кои нам известны. А то произошло от недовольного различения идей, и от непримечания сколько сии народы были уже далеко от природного состояния, что многие поспешно заключили, якобы люди естественно суть мучители, и что потребно градоначальное учреждение для его укрощения, между тем как нет ничего короче человека в первобытном его состоянии, когда он, будучи помещен природою в равном расстоянии как от несмышлености скотов, так и от пагубного просвещения человека гражданского, и ограничен равно побуждением и рассудком сохранять себя от устрашающего зла, природною жалостью удерживается творить зло кому-либо, не будучи к тому привлекаем ни чем, хотя бы и сам оное от другого претерпел. Ибо по основанию мудрого Локка, не может там быть, обиды, где собственности нет.

Но должно примечать, что начавшееся общество, и сношения между людьми установленные, требовали качеств отличных от тех, которые они имели в первоначальном своем установлении, что когда нравственность начала входить в действия человеческие, и как прежде законов каждый был единым судиею и мстителем обид им претерпеваемых, то доброта, приличная сущему естественному состоянию, не приличествовала уже рождающемуся обществу что надлежало наказаниям сделаться гораздо строжайшим, по мере как случаи к обиде стали учащательнее, и что страх наказаний должен был заступать место обуздания законов. Таким образом, хотя люди стали не столь уже терпеливы, и естественная жалость почувствовала некоторую перемену; но сей период открытия человеческих способностей, составляя точную средину между беспечности состояния первобытного и наглой силы нашего самолюбия, долженствовал быть самою счастливейшею и продолжительнейшею эпохою. Чем больше рассуждать будешь о сем, тем более увидишь, что сие состояние было наименьше подверженное переменам, и наиполезнейшее для человека, [17]и что не долженствовало ему из того выйти, разве чрез некоторый пагубный случай, которому для общей пользы надлежало бы не быть никогда. Пример диких, кои почти все найдены на сей степени, кажется, утверждает, что род человеческий сотворен дабы остаться ему всегда таковым, что сие состояние есть подлинная младость света, и что все дальнейшие приращения имели только вид приближения к совершенству каждого во особенности, а в самом деле были приближением к глубочайшей старости целого рода.

Доколе люди довольствовались своими поселянскими хижинами, доколе ограничивались они тем, чтобы сшивать одежду себе из кож терновником и рыбными костьми, украшаться перьями и раковинами, малевать тело свое разновидными красками, доводишь в совершенство или украшать свои луки и стрелы, делать острыми каменьями некоторые челночки рыболовные, или некоторые грубые орудия к музыке, словом, доколе прилежали они только к таким трудам, которые каждый мог исправлять один, и к художествам, которые не требовали многих рук, дотоле жили они вольны, здравы, благодетельны и счастливы, столько как могли таковы быть по природе своей, и продолжали пользоваться между собою приятностью сообщения независимого: но с того часа, как человек возымел надобность в помощи другого; как только приметили, что полезно одному иметь запасов против двух, то равенство скрылось, и ввелась собственность, стал труд нужен, и пространные леса переменились в веселые поля, которые надлежало орошать потом человеческим, и на которых вскоре увидели невольничество и бедность, зарождающееся и возрастающее купно с жатвою.

Металлургия и земледелие были те два художества, которых изобретение произвело сию великую перемену. Для стихотворца злато и серебро, но для философа железо и хлеб, привели людей к гражданской жизни, и погубили род человеческий. И так оба оные художества не были известны диким американцам, которые потому остались всегда таковыми, да и прочие народы кажется также оставались в варварстве, пока имели они одно из оных без другого: и сия может быть единая из лучших причин, для чего Европа, если не скорее, то, по крайней мере постояннее и лучше других частей света просвещалась, то есть: что она равномерно изобильнее оных в железе и плодороднее хлебом.

Весьма трудно догадаться, как люди дошли до того, что стали знать и употреблять железо: ибо невероятно, чтоб они вообразили сами собою доставать оное из рудников, и делать надлежащие приготовления для литья оного, не зная наперед что из того произойдет. С другой стороны, меньше можно приписать сие открытие некоторому нечаянному возгоранию, потому что оная руда родится только в местах сухих, и немеющих ни древ, ниже какого былья, так что можно было бы сказать, что природа как нарочно принимала предосторожности, дабы сокрыть от нас сию несчастную тайну. И так остается одно только чрезвычайное обстоятельство какой-нибудь огнедышащей горы, которая выбрасывая слитые металлов руды, могла примечателям подать мысль, чтоб подражать сему естественному действию, но и притом надлежит в них полагать великую смелость и предусмотрительность, чтобы пожелали они предпринять такую тяжкую работу, и могли б представить себе из такой отдаленности те выгоды, которые они могли из того получить, а сие принадлежит уже таким разумам, кои были бы гораздо искуснее, нежели как сии долженствовали тогда быть.