Генрих Фольрат Шумахер - Береника

Саломея направилась к двери.

– Что ты делаешь, Саломея? – сказал он, хватая ее за руку.

Она вздрогнула от его прикосновения, как от чего-то гадкого. И все-таки она улыбнулась ему, как улыбалась в Птолемаиде после пляски во время пира.

– Ты в самом деле любишь меня, Этерний Фронтон? – спросила она.

– Ты еще спрашиваешь, Саломея? – ответил он с волнением. – Разве я не исполняю во всем твою волю? Если бы ты хотела отомстить, ты не смогла бы сделать более того, что сделала. Ты превратила меня в раба.

– Если бы я хотела отомстить тебе. – задумчиво повторила Саломея. – Разлука со мной доставила бы тебе страдания? Если бы ты потерял меня, ты был бы несчастен?

Он побледнел, губы его задрожали.

– Потерять тебя, Саломея? Я бы этого не перенес.

– Ты бы не перенес… – прошептала она. Затем, меняя тон, она сказала, указывая на дверь. – Открой!

Он взглянул на нее с изумлением.

– Ты что-то скрываешь от меня, Саломея, – сказал он с возрастающим беспокойством. – У тебя на уме что-то страшное…

Она улыбнулась принужденной улыбкой.

– Что страшного в том, что мне хочется облегчить последние минуты Тамары? Подумай, она была мне так близка, она мне почти сестра. Я бы хотела утешить ее, ободрить. Ничего, кроме этого, я не могу теперь сделать…

– Ты клянешься мне?

– В чем?

– В том… Часто случалось, что осужденные избегали последних мук… им доставляли перед казнью яд или кинжал.

Она гордо покачала головой.

– Иудейка не боится смерти, на которую идут ее братья.

– Но ты, ты, Саломея…

– Ты думаешь, что я могу покинуть тебя? О нет! Раз попав в Рим, нельзя уйти из него: поэтому… право, Фронтон, я начинаю верить в твою любовь. Она делает тебя ребенком.

Она позвала проходившего мимо привратника, чтобы он открыл ей дверь. Этерний поспешил за ней.

– Саломея, еще раз, молю тебя…

Она остановилась, улыбнулась ему и сказала.

– Я люблю тебя, Фронтон, я люблю тебя.

Она сказала это шутливым, почти насмешливым голосом, и рука, которая коснулась лба Фронтона, была холодной и сухой.

Через четверть часа толпы женщин, детей и стариков потянулись, связанные попарно, на арену. Там, в отгороженном от зрителей помещении воспроизведен был в миниатюре вид Иерусалима. При виде хорошо знакомых башен и кровель иудеи огласили воздух воплями бесконечной скорби и простерли закованные в цепи руки к сверкающему золотом храму.

Все было воспроизведено с мельчайшими подробностями. Белая постройка расположена была террасой, как мраморный храм. Воспроизведены были ворота, зал Соломона с мраморными колоннами, кедровой крышей и пестрым мозаичным полом, царское место с тремя входами, коринфские колонны, между которыми в Иерусалиме некогда торговцы предлагали свои товары. Жертвенный алтарь высится среди отделения для священнослужителей. В предверьи к внутреннему храму воспроизведена была даже гигантская виноградная лоза – символ власти жрецов. И как в Иерусалиме, так и здесь, святыня была завешана вавилонским ковром с вытканными в нем четырьмя священными красками, символами четырех стихий.

Над крышей поднимались бесконечные золотые острия. На храме Господнем они служили для того, чтобы отпугивать птиц, а здесь… здесь к ним привязали беззащитных пленников. Из подвалов до них доносился глухой рев зверей.

Саломея оставалась у Тамары и Мероэ до последней минуты. Но она не обменялась ни единым словом со своей подругой из Птолемаиды. Только, когда они встречались глазами, у обеих мелькала на лице улыбка. Этерний Фронтон стоял рядом с Саломеей и смотрел на нее с любовью и тревогой. Он все еще чего-то опасался.

Слуга принес распоряжение цезаря. Народ возмущался – слишком долго его заставили ждать.

Фронтон схватил Саломею за руку и потащил ее от помоста, на котором находились осужденные. В эту минуту появился Домициан узнать о причине задержки. Невольно Фронтон выпустил руку Саломеи и побежал к сыну Веспасиана.

Копия храма вознеслась наверх; на его крыше между осужденными были Тамара и Мероэ. Рядом с ними был Хлодомар, вооруженный коротким мечем. Он один был освобожден от оков. В ногах у Тамары сидел кто-то. В ту минуту, когда помост подняли наверх, она с криком безумного восторга обняла Тамару. Это была Саломея.

Этерний Фронтон вздрогнул от звука знакомого голоса и посмотрел вверх. Он отшатнулся, и лоб его покрылся холодным потом. Саломея кивнула ему, улыбаясь.

– Кто однажды видел Рим, уже его не оставит. О, как я люблю тебя, Этерний Фронтон, как я люблю…

Он крикнул рабам, чтобы они остановили машину. Но было уже слишком поздно. Храм иудейского Бога появился уже на арене, приветствуемый оглушительным ревом толпы.

Из груди Этерния Фронтона вырвался страшный крик. У него было отнято то единственное, что он любил. Жизнь его снова станет такой, как прежде, пустой и безрадостной Еще более безрадостной, чем прежде, когда он не знал любви и не ощущал в ней потребности. Теперь он навсегда одинок.

Игры закончились. Смеясь и болтая, зрители уходили из театра. Регуэль был среди них.

Он ни о чем не думал и не знал, куда идет. Ему было безразлично, что бы ни случилось. Он даже не думал о мести. Все исчезло.

Он едва обернулся, когда чья-то рука легла ему на плечо. Перед ним было желтоватое лицо с острой черной бородой. Он с трудом припомнил, что где-то уже видел его, и даже несколько раз. Сначала на триумфальном шествии цезарей, потом на улице, когда встретил Саломею. Когда это было – вчера? Один день стал для него вечностью.

– Не останавливайся, – шепнул неизвестный, озираясь. – Шпионы цезаря теперь повсюду. Пойдем рядом, как беспечные римляне, которые разговаривают о пышности и блеске недавнего зрелища.

Регуэль отвернулся.

– Я тебя не знаю, – сказал он.

Незнакомец улыбнулся и подошел к нему совсем близко.

– А я слежу за тобой с тех пор, как увидел тебя вчера.

– Почему?

– Я знаю, кто ты. Я боюсь, что и ты можешь попасть в руки римских палачей. Особенно теперь, когда исчезла единственная твоя опора в Риме – первая жертва зверей.

Рука Регуэля невольно ощупала спрятанный под платьем кинжал, и он с недоверием посмотрел на незнакомца.

– Я тебя не понимаю.

– Не бойся предательства, – ответил незнакомец на иудейском наречии. – Регуэль, сын Иоанна из Гишалы, священен для несчастных детей Израиля, даже если бы Иегуда бен Сафан не был другом твоего великого отца.

– Регуэль, сын Иоанна из Гишалы? – повторил Регуэль. – Я не знаю, за кого ты меня принимаешь. Я Александр, купец из Дамаска, и привез товары для…

– Хвалю твою осторожность, – перебил его незнакомец. – Я бы и сам на твоем месте поступал точно так же. Но так как я все-таки надеялся повидать тебя, то я захватил с собой одно письмо; твой отец написал мне его из Гишалы, когда Иосиф бен Матиа обвинил его в предательстве.