Юзеф Крашевский - История о Янаше Корчаке и прекрасной дочери мечника

– Человече, – воскликнула она, – не напрасно тебя господа прислали, ты должен иметь разум… имей же его тут за двоих, потому что и этого не будет слишком много, будь осторожным… Край этот злой…. люди нехорошие, обычаи языческие. Кто здесь узнает убийцу? Кто здесь знает, который честный? По-Божьему предостерегаю… и ничего ни кому не говори. Всех нужно остерегаться, всех. Ночью не спать… днём бодрствовать, – она пожала плечами. – Днём ни часу нет безопасного, я тебе говорю.

– Бог заплатит за доброе слово, – ответил Никита, мы – народ военнный, ко всему привыкшие… мы сами справлялись, а Бог… для чего же Его опека?

– Да, да, но стережённого Господь Бог стережёт, – всё живей начала говорить женщина. – Это не у вас там, в Польше, когда все свои, тут все чужие. Горы полны бродяг, дороги полны грабителей, дома – предателей и шпионов, а саранчу ветер приносит.

Она вздохнула.

– Ещё стократно говорю: Бог заплатит! – отозвался Никита.

– Подстароста, мой муж, – добавила она, опуская глаза, – человек тяжёлый… жестокий… несдержанный… На своего говорить – грех, а не предостеречь – вина… что делать? Подстрекать не нужно, а покорным быть тоже плохо. Умный человек знает, как говорить и что делать. Идите с Богом… достаточно… достаточно…

Она закрыла свои глаза руками.

Никите сделалось её жаль.

– Пусть Бог стократ платит, – повторил он ещё раз, – дело скорее не обо мне, а о моей пани, за которую человек жизнь бы отдал, а как будет нужно, каждый из нас её отдаст.

– Зачем же женщинам сюда было ехать? Зачем? – повторила Доршакова.

Никита пожал плечами.

– А вот это называется их собственностью. Наша госпожа очень бережлива, хотелось хоть посмотреть эти развалины. Не скажу, чтобы край был отвратительным, ибо, как у нас, красиво, а местами глаза поражает. Что оттого, когда люди нехорошие и целый день в деревне человека не увидеть.

– За это ещё Богу благодарность, – добавила Доршакова, – хуже такого встретить, у которого жизнь и собственность просить нужно.

Она беспокойно огляделась вокруг.

– Идите с Богом, – сказала она, – и молчите, – она положила пальцы на уста.

Никита вышел. Неподалёку он увидел стоящую на часах Горпинку, которая, дождавшись его, быстро вбежала к пани.

Бедному посланцу не хотелось уже возвращаться в комнату – так ему всё то, что видел и слышал, ходило по голове. Он чувствовал необходимость посоветоваться сам с собой.

Из этого совещания вышло то же, что почти всегда: ему казалось, что так уж бояться было нечего. Не застал он здесь, по правде говоря, то доброе, какое желал и надеялся, но зло также не было чрезмерным. Привыкший к военным экспедициям по ещё более худшим пустошам, к опасности, которая весело и охотно побеждалась, почти был рад, что тут со сложенными руками сидеть было невозможно.

– Доршак плохой – это правда, – говорил он в духе, – а один плохойчеловек может много, имеются для этого хорошие друзья и даже его собственная жена. И предупреждённый человек много значит. Поэтому легко быть начеку и всё-таки я не один здесь буду… проконтролируем его и ничего плохого не дадим сделать…

Так себе прибавляя мужества, Никита пошёл к старому еврею.

– А что, – спросил он, поздоровашись с ним, – подстароста снова на охоту выбрался?

Абрам пожал плечами.

– На охоту! – сказал он. – Но на какого зверя он охотится, этого никто не знает, и куда ездит. Достаточно, что дома его никогда нет. Счастье ещё, ежели на ночь воротится. Где бывает в гостях и каких сюда иногда людей приводит, а как им всем в глаза смотрит… ну!

И еврей замолчал.

Никита сказал себе, что должен за всем пристально следить.

Благодаря пани мечниковой, в Межейевицах, как мало в каком дворе, было богато и в порядке, даже мило для глаз.

Ибо мало на свете таких женщин, как она, и не напрасно её своей золотой Хандзей пан мечник называл. Она была создана для весёлой работы, как птичка. Никогда её лицо не хмурилось, не вышел из уст ни упрёк, ни жалоба на усталость. Сожалела только, что жизнь её проходила так быстро. Муж редко просиживал в доме, был тут почти гостем, она стояла за него и за себя.

Весь день был расписан, ни одной потерянной минуты. Другие люди во дворе также, видя госпожу такой чинной и охочей до работы, бездельничать не могли. Двигалось там всё как в муравейнике. Двор был многочисленный, но, кроме старого Делиана, резидента, который по причине пожилого возраста будучи свободным, ещё ловил рыбу либо надзирал в саду, каждый имел занятие и никому отдыхать было нельзя.

Мечникова, хотя имела дочку шестнадцати лет, сама выглядела свежо и молодо. Высокого роста, крепко сложенная, кровь с молоком, зубы как жемчуг, уста румяные, глаза, смотрящие смело, просто и говорящие искренно, сразу поражали первый взгляд восхищённых глаз. Но при этом всём была великая и вынуждающая к уважению серьёзность. Что-то рыцарского имела в себе дочка солдата и, несмотря на это, женское обаяние и нежность. Не любила она наряжаться и никогда никто не видел её запущенной с утра. Она находила это и говорила открыто, что женщина обязана стараться выглядеть красивой, но не как попугай. Зачастую также она была одета в чёрное, но свежо и со вкусом. Она не боялась ни коня, ни стрельбы, по той причине, что её покойный отец, не имея сына, ради забавы, приучал её ко всему. Говорили, что она славно стреляла, но, выйдя замуж, уже этим не развлекалась.

Свою Ядзю также не учила стрелять, но влила в неё своё мужество, открытость и тот рыцарский характер и весёлый ум, который не даёт никогда пасть духом.

Молодая девушка была похожа на мать, только ещё стройнее и красивее, нежели она, потому что черты имела изнеженные, деликатные, больше женской красоты и блеска. Во дворе панинку все так любили, что дали бы поубивать себя за неё. Достаточно ей было о чём-нибудь вздохнуть, хотя бы даже не кивнула, всё, что жило, пыталось исполнить её желание. Её благодарная улыбочка была наградой. Самый старший из всех, восемнадцатилетний Делиан, не отрицал того, что был в неё влюблён. Что же поведать о молодом Янаше, который почти с ней воспитывался и был для неё самым прилежным слугой, как бы братом? Правда, что достойный Корчак, с детства в этом доме, любил также мечникову и мечника, полюбил все дела и чувства их обоих, но для Ядвизи жизни бы не пожалел.

Маленьким осиротевшим ребёнком, истощённым, привезли его по приказу мечника в Межейевицы. Были ему те Корчаки дальними родственниками. Отец Янашка, некогда богатый, всю собственность пустил по миру по причине своеволия. Не было мота более ужасного, нежели он, пил как губка, рубался ежедневно, имел лицо, всё исполосованное саблями, из чего искал славы. Лишь бы слово, плевал в горсть и брался за карабели. Две деревни ушло на пиршества с добрыми приятелями, из которых ни одного не осталось, когда его объели и обпили. Мать умерла с горя; наконец старого Корчака рубака похлеще него так саданул по шее, что, не выговорив: “Иисус”, упал, обливаясь кровью. Остался ребёнок сиротой, которого родственники так опекали, что ему гусей давали пасти.