Пелам Вудхаус - Сердце обалдуя

И все же через неделю все успокоилось, а еще через десять дней расписные штаны стали неотъемлемой частью ландшафта. Приезжим их показывали вместе с водопадом и другими достопримечательностями, а так вообще уже не замечали. Уоллес тем временем играл все лучше и лучше.

Обретя веру в себя, он буквально шел от силы к силе. Через месяц гандикап его снизился до десяти, а к середине лета пошли разговоры о медали. Поистине, он давал основания сказать, что все к лучшему в лучшем из миров.

Но…

Впервые я заметил, что что-то не так, случайно повстречавшись с Гэндлом. Он шел с площадки, я вылезал из такси, вернувшись домой после недолгой отлучки. Естественно, я пригласил его выкурить трубочку. Он охотно согласился. Так и казалось, что ему нужно чем-то поделиться с понимающим человеком.

– Как сегодня дела? – спросил я, когда мы уселись в кресла.

– А! – горько бросил он. – Опять он меня обыграл.

– Кого бы вы ни имели в виду, – любезно заметил я, – игрок он сильный. Если, конечно, вы не дали ему фору.

– Нет, мы играли на равных.

– Вот как! Кто же он?

– Чесни.

– Уоллес? Обыграл вас? Поразительно.

– Он просто растет на глазах.

– Так и должно быть. Вы думаете, он еще вас обыграет?

– Нет. У него не будет случая.

– Неужели вы боитесь поражения?

– Не в том суть, я…

И, если отбросить слишком смелые обороты, он слово в слово сказал мне то, что говорили вы о Фризби: высокомерен, презрителен, горд, постоянно поучает. Однажды по дороге в клуб он заметил: «Гольф хорош тем, что блестящий игрок может играть с полным оболтусом. Правда, матч скучноват, зато какое зрелище! Обхохочешься».

Я был искренне поражен.

– Уоллес! – вскричал я. – Уоллес так себя ведет!

– Если у него нет двойника.

– Просто не верится. Он такой скромный.

– Не верите – проверьте. Спросите других. Теперь с ним почти никто не играет.

– Какой ужас!

Гэндл мрачно помолчал.

– Про помолвку слышали?

– Нет, не слышал. А что?

– Шарлотта ее расторгла.

– Быть не может!

– Может-может. Всякому терпению есть предел.

Избавившись от Гэндла, я побежал к Шарлотте.

– Что я слышу? – сказал я, когда тетка удалилась в то логово, где обитают тетки. – Какие неприятные новости!

– Новости? – откликнулась Шарлотта. Она была бледна, печальна и явственно похудела.

– Насчет Уоллеса. Зачем вы разошлись? Может, все-таки помиритесь?

– Нет, если он не станет собой.

– Вы же созданы друг для друга!

– Он совершенно изменился. Вам не рассказывали?

– Так, вкратце.

– Я не выйду, – сказала Шарлотта, – за человека, который кривится при малейшей оплошности. В тот день, – голос ее дрогнул, – в тот день он буквально облил меня презрением из-за того, что я взяла н-н-не т-тяжелую, а л-л-легкую клю-клю-клюшку.

И она разрыдалась. Я пожал ей руку и ушел.

Направился я к Уоллесу, чтобы воззвать к его лучшим чувствам. Он находился в гостиной, где чистил короткую клюшку. Даже в такую минуту я заметил, что она совершенно обычна. В добрые старые дни неудач он пользовался какими-то дикими орудиями, напоминающими крокетный молоток, неправильно сросшийся в детстве.

– Как дела, мой мальчик? – сказал я.

– Привет! – сказал он. – Вы вернулись.

Мы начали беседу, и почти сразу я понял, что мне говорили чистую правду. Манера его, тон, выбор слов просто дышали надменностью. Он говорил о медали, словно уже получил ее. Он смеялся над товарищами. Мне пришлось потрудиться, чтобы выйти на нужную тему.

– Я слышал неприятную новость, – сказал я.

– Какие такие новости?

– Мы беседовали с Шарлоттой…

– А, вы об этом!..

– Она мне сказала…

– Так будет лучше.

– Почему?

– Не хотел бы грубить, но у бедняги гандикап – четырнадцать, и вряд ли он понизится. В конце концов, мужчина должен уважать себя.

Передернуло меня? Сперва – да. Но вдруг я ощутил в коротком смешке что-то кроме бравады. Глаза его были грустны, рот – странно искривлен.

– Мой дорогой, – серьезно сказал я, – вы несчастны.

Я думал, он станет возражать, но он глубоко вздохнул.

– Странная штука, – сказал он. – Когда я вечно мазал, мне казалось, что нет лучшего счастья, чем гандикап – ноль. Я завидовал чемпионам. Это все чушь. Гольф приносит счастье только тогда, когда у тебя в кои веки что-нибудь получится. Теперь гандикап мой два, и мне начхать. Что толку? Все мне завидуют, все на меня сердятся. Никто меня не любит.

Голос его скорбно сорвался, и верный терьер, спавший на коврике, проснулся, подвинулся ближе и лизнул ему руку.

– Собака вас любит, – сказал я, донельзя растроганный.

– Но я не люблю собаку, – ответил Уоллес.

– Вот что, – сказал я, – подумайте немного. Вы раздражаете людей только своей манерой. На что вам эта надменность? Немного такта, немного терпимости, и все будет в порядке. Шарлотта любит вас по-прежнему, но вы ее обидели. Зачем, скажите на милость?

Он печально покачал головой.

– Ничего не могу поделать. Меня просто бесит плохая игра, и я вынужден это сказать.

– Тогда, – грустно вымолвил я, – выхода нет.

Соревнования в нашем клубе – серьезные события, но, как вы знаете, важнее всех – июльское. В начале того года все думали, что медаль достанется Гэндлу, но время шло, и многие уже ставили на Уоллеса, надо заметить – неохотно, очень уж его невзлюбили. Мне было больно видеть, как холодны с ним члены клуба. Когда матч начался, никто не приветствовал криком его безупречные удары. Среди зрителей была и Шарлотта, очень печальная.

Партнером ему выпал Питер Уиллард, и он довольно громко сказал мне, что играть с таким чурбаном – истинная мука. Скорее всего Питер не слышал, а если и слышал, это ничего не изменило. Играл он ужасно, но всегда участвовал в соревнованиях, поскольку считал, что они полезны для нервов.

После нескольких его неудач Уоллес закурил с тем подчеркнутым терпением, которое выказывает раздраженный человек. Немного погодя он еще и заговорил.

– А вот откройте мне, – сказал он, – зачем играть, если вы все время задираете голову? Опускайте ее, опускайте. Вам незачем следить за мячом, все равно он далеко не улетит. Сосчитайте до трех, а уж потом посмотрите.

– Спасибо, – кротко ответил Питер. Он знал, что плохо играет.

Сторонники Гэндла, один за другим, переходили к Уоллесу, который сразу показал, что побить его нелегко. Он уложился в тридцать семь ударов, то есть на два больше расчетного количества. С помощью второго удара, после которого мяч приземлился в футе от колышка, он прошел десятую с трех раз, тогда как хорошим результатом считалось и четыре. Сообщаю это, чтобы показать, что он был в прекраснейшей форме.

Теперь тут все иначе, и нынешняя вторая лунка была тогда двенадцатой. Ей придавали практически решающее значение. Уоллес знал об этом, но не волновался. Он хладнокровно закурил, переложил спички в задний карман и стал беспечно ждать, когда другая пара освободит лужайку.