Сомерсет Моэм - Пять лучших романов (сборник)

– Вам тяжело?

– Нет, это не то слово. Когда Ларри нет рядом, все как будто в порядке. Это когда мы вместе, я чувствую себя такой слабой. И до сих пор что-то не отпускает, тянет, не дает распрямиться, вот как бывает после верховой прогулки, когда перед тем давно не садилась на лошадь; это не боль, это вполне можно терпеть, но чувствуешь все время. Скоро, наверно, пройдет. Только очень уж обидно, что Ларри себя губит.

– Может, еще и не погубит. Он пустился в долгий, трудный путь, но в конце пути, возможно, и найдет то, что ищет.

– А что он ищет?

– Вы не догадались? А по-моему, из его слов это явствует. Он ищет Бога.

– Бог ты мой! – вскричала она удивленно и недоверчиво. Но мы тут же невольно рассмеялись – очень уж забавно получилось, что одно и то же слово мы употребили так по-разному. Изабелла, впрочем, сразу опять стала серьезной, мне даже показалось, что она немного испугана.

– С чего вы это взяли?

– Это всего лишь догадка. Но вы ведь просили меня как писателя сказать, что я обо всем этом думаю. К сожалению, вы не знаете, какое именно потрясение, пережитое на войне, так сильно повлияло на Ларри. Вероятно, это был какой-то внезапный удар, к которому он не был подготовлен. Вот мне и кажется, что это переживание, каково бы оно ни было, открыло ему глаза на быстротечность жизни и породило мучительное желание увериться в том, что есть все же воздаяние за все грехи и горести мира.

Я видел, что от такого поворота в нашем разговоре Изабелле стало не по себе. Она почувствовала, что теряет почву под ногами.

– Очень уж мрачно это звучит. Мир надо принимать таким, как он есть. Раз уж мы существуем, надо брать от жизни все, что можно.

– Должно быть, вы правы.

– Я вот знаю, что я самая обыкновенная, нормальная женщина. И хочу жить в свое удовольствие.

– Видимо, это случай полной несовместимости характеров. И хорошо, что вы в этом убедились еще до брака.

– Я хочу выйти замуж, и иметь детей, и жить…

– В той общественной сфере, в которой милостивому провидению угодно было вас поселить, – закончил я с улыбкой.

– А что в этом дурного? Сфера очень приятная, я ею вполне довольна.

– Вы с Ларри – как двое друзей, которые хотят вместе провести отпуск, только одного прельщает восхождение на ледяные пики Гренландии, а другого – рыбная ловля в атоллах у берегов Индии. Ясно, что им не сговориться.

– На ледяных пиках Гренландии я хоть могла бы добыть себе котиковое манто, а в атоллах у берегов Индии, по-моему, и рыбы-то нет.

– Это еще неизвестно.

– Почему вы так говорите? – спросила она хмурясь. – Мне кажется, вы все время чего-то недоговариваете. Я понимаю, что главную роль здесь играю не я, а Ларри. Он идеалист, он мечтатель, и, даже если его высокая мечта не сбудется, честь ему и слава, что такая мечта у него была. А моя роль – практичной, расчетливой стяжательницы. Здравый смысл обычно не вызывает сочувствия, ведь так? Но вы забываете, что платить-то пришлось бы мне, Ларри витал бы в облаках, а мне осталось бы плестись за ним и сводить концы с концами. А я хочу жить.

– Я этого вовсе не забываю. Когда-то давно, еще в молодости, я знал одного человека, врача, и очень неплохого, но практиковать он не хотел. Он годами просиживал в библиотеке Британского музея и время от времени, с большими промежутками, производил на свет огромный труд, не то научный, не то философский, которого никто не читал и который он был вынужден издавать на свои средства. Таких никчемных фолиантов он написал четыре или пять. У него был сын, тот мечтал служить в армии, но на учение в Сандхерсте не было денег, он пошел рядовым. И был убит на войне. Была у него и дочь, очень хорошенькая, я слегка за ней ухаживал. Та пошла на сцену, но таланта у нее не оказалось, и она колесила по провинции в составе второразрядных трупп, на крошечных ролях и за грошовое жалованье. Мать ее из года в год гнула спину на тяжелой, нескончаемой домашней работе, здоровье ее сдало, и девушке пришлось вернуться домой и взвалить на себя ту же отупляющую работу, на которую у матери уже не было сил. Исковерканные, впустую прожитые жизни, и ради чего – неизвестно. Да, сойти с проторенного пути – та же лотерея. Много званых, но мало избранных.

– Мама и дядя Эллиот меня одобряют. А вы?

– Милый друг, какое это для вас имеет значение? Я же для вас посторонний человек.

– Вы для меня объективный наблюдатель, – пояснила она с милой улыбкой. – Мне ваше одобрение важно. Вы ведь тоже считаете, что я поступила правильно?

– Я считаю, что вы поступили правильно для себя, – ответил я, почти уверенный, что она не уловит маленькой разницы между своими словами и моими.

– Тогда почему меня совесть мучает?

– А она мучает?

Все еще улыбаясь, но теперь уже невесело, она кивнула головой.

– Я знаю, это единственный разумный выход. Каждый нормальный человек согласится, что иначе я поступить не могла. С какой практической точки зрения ни взглянуть – с точки зрения житейской мудрости, или приличий, или принятых понятий о том, что хорошо и что плохо, – я сделала то, что должна была сделать. И все-таки в глубине души меня что-то гложет, все кажется, что, будь я лучше, добрее, благороднее, я вышла бы за Ларри и разделила его жизнь. Если б только я достаточно его любила, мне все было бы нипочем.

– Можно сказать и наоборот: если бы он достаточно вас любил, он исполнил бы вашу волю.

– Я и так пробовала думать. Но это не помогает… Наверно, самопожертвование больше свойственно женщинам, чем мужчинам. – Она усмехнулась. – Ну, знаете, Руфь, и поля моавитские, и все такое.

– Так рискните.

До сих пор мы говорили в легком тоне, словно речь шла об общих знакомых, чьи дела мы не принимаем особенно близко к сердцу, и, даже передавая мне свой разговор с Ларри, Изабелла сдобрила свой рассказ живым, веселым юмором, словно не хотела, чтобы я отнесся к нему слишком серьезно. Но теперь она побледнела.

– Я боюсь.

Мы помолчали. По спине у меня пробежал холодок, как всегда бывает, когда я оказываюсь перед глубоким, подлинным человеческим чувством. Для меня в этом есть что-то грозное, пугающее.

– Вы очень его любите? – спросил я наконец.

– Не знаю. Он меня бесит. Выводит из себя. А тоскую я о нем ужасно.

И опять мы умолкли. Я не знал, что сказать. В маленькой кофейне было полутемно от густых кружевных занавесок на окнах. По стенам, оклеенным желтыми «мраморными» обоями, висели старые гравюры, изображавшие охоту и скачки. И вся комната с ее мебелью красного дерева, потертыми кожаными креслами и влажным, спертым воздухом напоминала кофейню из романа Диккенса. Я помешал в камине и подбавил угля. Внезапно Изабелла заговорила:

– Понимаете, я думала, если поставить вопрос ребром, он сдастся. Я ведь знала, что он слабый.